Путь к женщине

Зал шумит, Сладкий звонит. Смелый кричит:

– Товарищи, я имею право высказаться или нет? Товарищи, я товарищ или нет? Товарищи, вы товарищи или нет? Если вы, товарищи, – товарищи, и я, товарищи, – товарищ, тогда разрешите мне, товарищи, высказать мое соображение до конца!

Зал насмешливо:

– Просим! Просим!

Антон Смелый:

– Товарищи, я не поэт! Как вам известно, я критик! Скоро выйдет полное собрание моих критических сочинений в семи томах на хорошей бумаге…

Возглас с места:

– А это нам не интересно, что у тебя выйдет! Может быть, у тебя жена скоро родит, ты и об этом будешь нам с трибуны рассказывать?

Весь зал со смехом:

– Да! Да! Ближе к делу! Не размазывай очень! Не рассусоливай! Кончай скорей, раз тебя слушают!

Антон Смелый, красный, несколько посрамленный, прячет лицо в бумажку, читает:

– "Из тьмы развалин к сиянию далей, к манящей нови мы идем…" Первая половина стиха хороша, даже очень хороша. Действительно, товарищи, откуда мы пришли, как не из "тьмы развалин"! Надо было только прибавить, что все разваленные здания мы быстро восстанавливаем, упомянуть для примера хотя бы про постройку московского почтамта в Газетном переулке. А вот вторая половина стиха слаба, загадочна, полна тумана, мистики, поповства. На самом деле, товарищи, что такое "сияние далей" или "манящая новь"? Что за шарада? К чему эти ребусы, почему не сказать прямо, чего хочешь! Поэтому я предлагаю внести в этот стих такую поправку: вместо "к манящей нови" написать "к советской нови".

Голоса:

– Правильно! Согласны! Петь!

Антон Смелый громко, ко всему залу:

– Товарищи! Кто не согласен с моей поправкой, поднимите руку!

Смотрит.

Никто не поднимает.

Он:

– Принята единогласно!

Отходит в сторону, с удовлетворенным лицом садится. Поднимается Антон Сладкий:

– Товарищи, теперь эти стихи надо переложить на музыку! Думаю, лучше мотива нам не найти, как этот, знаете: "Мы кузнецы… страны рабочей… мы только лучшего хотим!.. И ведь недаром… мы тратим силы… недаром молотом стучим!"

Весь зал весело:

– Так! Так! Хорошо!

И тотчас же в нескольких местах пробуют напевать:

– "Долой условности… и предрассудки"…

Антон Сладкий:

– Но предварительно давайте споемся по голосам! У кого какой голос? Марш к пианино!

Шумной толпой все маршируют к пианино, располагаются в красивый своей беспорядочностью полукруг, разбиваются по голосам, приступают к разучиванию своих партий.

Зал наполняется негромкими звуками пианино, заглушающими друг друга голосами, обрывками слов, криками: "Начинаем сначала"…

Одни басы сочно, густо, хмельно, покаянно:

– "Тысячелетья мы врали, врали"…

Одни тенора в другом месте женственно, воздушно, в стройном полете:

– "Все люди братья на всей планете"…

Одни сопрано, сверкающие, звенящие, как хрусталь: – "Пусть бьется радость в звенящем свете"…

XVII

Вдруг Зина наклоняется к Шибалину, испуганными глаза ми пристально всматривается в его лицо.

– Никита Акимыч, что с тобой? Шибалин безучастно:

– Ничего…

Зина жадно читает по его лицу, как по книге:

– Ты чем-то расстроен… Ты угнетен… Ты страшно подавлен… Но скажи чем? Что случилось?

Шибалин молчит, медленно отворачивает лицо в сторону.

– Никита Акимыч, но только не обманывать! Ты ведь обещал с сегодняшнего дня не лгать ни одной женщине! Обещал начать с меня! И вот тебе первый экзамен: смотри мне прямо в глаза и говори всю правду!

Шибалин поднимает на нее глаза, глядит как сквозь сон.

– Что же тебе говорить, Зина?

– Ты стал совсем другой, я тебя не узнаю. Сознайся, в тебе что-то произошло? Да?

Шибалин с тихим трагизмом:

– Да…

– Какая-то глубокая внутренняя перемена?

– Да…

– В твоем сердце, сердце, сердце?

– Да…

– Тебе… уже… нравится… другая, другая? Ну говори же, говори!

Шибалин едва слышно:

-Да…

Зина крепко держится руками за стол: на момент закрывает глаза, точно в состоянии головокружения.

– Но какая? – слабым голосом спрашивает она, как бы боясь как следует раскрыть глаза. – Скажи, кто она?

Шибалин грустно, ласково:

– А разве не все равно, кто она? Не все равно какая?

– Нет, скажи! Скажи, вон та, комсомолка, темная шатенка, в красном платочке, в пестром сарафане, что разучивает у пианино сложенный в честь тебя гимн?

– Ну она…

– То-то, сознался! Думаешь, я не видела? Я все видела, все замечала, как ты с ней переглядывался, едва она начала петь! Значит, та?

– Та ли, другая ли…

– Ты хочешь сказать, что только уже не я?

– Да…

Шибалин тяжело вздыхает.

Зина столбенеет, глядит в пространство, как помешанная. Несколько мгновений они молчат. От пианино, где разучивают песню отдельные партии, доносится: "Томились годы мы как в пустыне. Пора не плакать и не вздыхать"…

– Никита Акимыч… как хотите… но я не понимаю… не могу понять…