Путь на Индигирку

— Завтра направлю всех возчиков с лошадьми в район, — решительно сказал Васильев, — сами как-нибудь обойдемся. Бедствие, понимаете, бедствие народное… — Он почему-то посмотрел на меня. — Все вповалку, как от чумы.

— Вот еще геологов не мешало бы проверить, — озабоченно сказал Кирющенко, — в глуши, связи нет, радиостанция им по штату не положена, неровен час и до них дойдет эта зараза.

— Поехал бы, — опуская глаза, с какою-то натугой произнес Васильев, — на погоду не посмотрел бы, так ведь дошли слухи до Абыя, что я без вины виноватый… Пришлось вернуться.

— Вот бы когда в самый раз была твоя поездка, — сказал Кирющенко, словно и не слышал слов Васильева, и в упор посмотрел на него.

Тот, насупив брови и глядя в пол, молчал. Что-то, видимо, более серьезное, чем беспокойство за судьбу геологов, тревожило его. И я молчал, мог ли я теперь уехать из Дружины, не дождавшись, чем кончится дело с обвинением Коноваленко? А если понадобится и моя помощь, и мое вмешательство? Ну как тут уедешь! И я молчал, боясь напомнить о давнишнем своем желании съездить к геологам.

Сразу после окончания беседы с приезжими, я проскользнул в дверь кабинета начальника пароходства за вошедшим туда следователем по особо важным делам и попросил выслушать меня.

— Вы хотите дать показания? — спросил следователь и после моего утвердительного ответа пододвинул к себе лист бумаги и взял ручку с Васильевского чернильного прибора. Времени он не терял. Едва я начал свою речь в защиту Коноваленко, следователь засмеялся и отложил в сторону ручку.

— Не надо волноваться понапрасну, — сказал он, — для следствия имеют значение факты, которыми, как я вижу, вы не располагаете. У нас нет оснований для обвинения Коноваленко, только что я дал распоряжение освободить его из-под стражи.

Я расхрабрился и спросил, кто, по мнению следователя, ранил Андрея, и тотчас спохватился: что он мог сказать сейчас? Лицо моего собеседника утеряло выражение добродушия, стало официально-недоступным.

— Пока следствие не может ответить на этот вопрос, — сказал он суховато.

В комнату заглянул ревизор в своих очках с веревочкой вместо дужки и грудой сброшюрованных бухгалтерских документов под мышкой. Следователь разрешающе кивнул. Ревизор вперевалочку подошел, сложил на угол стола груду папок, вытащил платок, неторопливо протер стекла очков. А мы о нем совсем позабыли…

Коноваленко я увидел не сразу после освобождения. В тот день, когда его освободили, и на следующий, и еще на следующий, идти к нему мне почему-то не хотелось, я хорошо помнил его взгляд мимо меня-, когда он под конвоем милиционера повстречался мне в поселке, неизвестно еще, как он примет мое появление. Но спустя несколько дней, шагая по улочке, я заметил, как он скрылся в палатке-клубе. Странно мне это показалось; что ему делать во время рабочего дня в холодной, полутемной палатке? Колебался я, стоя посреди улочки, — идти вслед за ним или не ходить? Пошел.

Коноваленко стоял посреди зала и смотрел на сцену. Света из крохотных оконец не хватало, сцена была темной, неприютной. Он обернулся на звук шагов.

— Здравствуй, Петро… — несмело сказал я. Почему-то мне стало неловко, я опустил глаза.

— Здравствуйте, — отчетливо, холодно ответил он и, обойдя меня, вышел из палатки.

Зачем он приходил и отчего так сдержан? Я стоял посреди палатки, пытаясь представить себе чувства, владевшие Коноваленко. Поднялся на сцену, машинально снял рукавицу и дотронулся до полотнища кулис из синей диагонали. Материя обожгла холодом, точно жестяной лист, выставленный на мороз. Я потер ознобленньм кончики пальцев, восстанавливая кровообращение, заглянул в темень за кулисами, вспомнил, как ловил здесь Гриня, пытавшегося подлезть под матерчатую стенку. Казалось, как давно все это было, наша привычная жизнь нарушена, наверное, навсегда… Легонько скрипнула фанерная дверца, еще кто-то вошел в палатку. Я выглянул в зал, у двери стоял необычайно нарядный Васильев в зимнем пальто с отблескивающим черным под котик воротником, в кожаных перчатках вместо рукавиц.

— Увидел вас и решил заглянуть… — словно оправдываясь, сказал Васильев и пошел мне навстречу.

Постояли мы друг перед другом и, не говоря ни слова, оба присели на скамью.