Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Учились повзводно. Взводный командир читал политграмоту. Это было не только для меня, но и для всех бойцов чистым наказанием. Настолько примитивными, шаблонными, газетными были все аргументы, лозунги, выводы, что не заснуть не было возможности. И засыпали, и получали наряды. Немногим лучше были занятия по строевому уставу. Всё ж-таки там надо было что-то учить, запоминать. Но это было нетрудно. Когда шла проверка, меня всегда подмывало поднять руку, но я сдерживался, так как взводный предупредил, что будет лучших бойцов выделять в отделённые. Этого мне только недоставало!

Ротный фельдшер читал курс «гигиены и санитарии». Это был единственный предмет, против которого я ничего не мог возразить, но, увы, он не шёл дальше того, что от сырой воды болит живот, а от развратной жизни делается сифилис.

Все оживлялись, когда начинались практические занятия. Строй я прекрасно знал со скаутских времён и, даже испытывал некоторое удовольствие, когда взвод чётко проделывал артикулы. Это как коллективная гимнастика. Командовал взводный лихо, но нельзя было сдержаться от смехе, когда он орал на замешкавшегося парня (он был еврей):

— Какие могут быть пегчатки после команды говняться?

Не плохо было маршировать по улицам, хотя пробежка от Таганской площади до Спасской (ныне Крестьянской) заставы давалась с трудом. Зато с души воротило, когда отдавался приказ: «Запевай!». На беду я попал в роту «химиков».

Роты, роты, роты

Даёшь газомёты,Баллоны поскорее,Чтоб было веселее!

«Ничего себе, веселее. Какой цинизм!» — думал я.

Остальные песни поражали своей глупостью:

Хорошо на вольной волюшкеС книжкой в поле работать,

Чем поповски сказки глупыеС дымом-ладаном глотать.

Или:

Через речку перешли, у канавы встали,Мы не долго, с полчаса командиров ждали.Едет, едет командир с красными войсками,

У них ружья за плечами с красными штыками.

Сколько я ни спорил, что надо петь «с острыми штыками», сколько ни доказывал, что штыки никогда не красят, ребята продолжали долдонить своё. Очевидно, они считали, что чем больше красного, тем больше будет довольно начальство.

В одной из песен пели такое:

Товарищ ВорошиловНа белом коне,На коне вороном…

— А вы почему не поёте? — несколько раз придирался взводный. — Слуха нет. — Как такое нет, когда был пгиказ!

Интересный предмет был конструкция оружия. Она была несомненно остроумна. Миномёт, винтовка ловко разбирались и собирались, мне это напоминало завод. Отсечка-отражатель одна чего стоит! Эх, кабы изобретательность военных конструкторов направить на невоенное дело! Гадливость только вызывали газомёты и газовые баллоны, изучение свойств удушливых газов. В мировую войну я видел в госпитале солдат, поражённых газами, и имел некоторое представление о том, как выглядит это средство истребления людей. Между прочим, я заметил, что военные никогда не произносили слов «убить людей», но всегда «поразить цель». Какая деликатность!

Поражать цель — пожалуйста! Я и сам любил это занятие, когда цель была деревянная. Вероятно, благодаря многочисленным упражнениям в стрельбе из лука я оказался в числе лучших стрелков во взводе. Нам мало давали боевых винтовок, и потому стрельба в цель рассматривалась нами как праздник.

За два дня до конца занятий нам объявили, что они кончатся принесением воинской присяги. Это для меня было полной неожиданностью и повергло в состояние растерянности. Принести присягу, чтобы потом её нарушить? Это совершенно исключалось. Чтобы потом её исполнить? Это значило отречься от главного принципа своей жизни. Продать то, за что я пять раз был судим, сидел в тюрьме. Считать, что присяга чистая формальность, спрятаться за reservatio mentalis[41] — ведь я не иезуит, это абсурд. Значит, нужно было её избежать. Но как это сделать? У меня не было знакомых врачей, имеющих право выдать мне бюллетень. Да я и не хотел бы впутывать в это дело кого бы то ни было. Уж если идти на обман, то одному. Я даже дома Галке ничего не сказал о присяге и пошёл в последний день на всевобуч, как на казнь.

С утра ещё были занятия. Присяга предполагалась после обеда. Я сел в первом ряду, чтобы взводный меня видел, и принялся изображать больного: держался за голову, стискивал виски, вставал в перерыве с лёгким стоном и держась за спинку стула. Три часа валял дурака и безрезультатно. Только на последнем часе взводный, наконец, заметил:

— Что с вами, Агманд?

— Голова разваливается, товарищ ротный командир. И спину ломит, в ноги отдаёт. Стоять не могу. Вероятно, простыл вчера после бани.