Путешественник Гилстреп, или тоска по родине

Это злоключение однозначно настроило Гилстрепа на мадфордский лад. Потому-то в облике кафрского буйвола ему почудилось нечто вагнерианское: могучий бык запросто мог бы подменить любого персонажа «Парцифаля» в постановке Мадфордского оперного театра. Увидев антилоп-канн, Гилстреп, отдавшись воспоминаниям, заметил только их рога: воистину, лиры, прямо кажется, что вот-вот призрачная рука очаровательной дамы — допустим, Элвиры — коснется их струн, и послышатся печальные аккорды...

Но музыки не было. Какая уж музыка в Африке! Даже птицы не щебетали, а орали: командовала птичка-«уходи», еще категоричнее распоряжалась плачущая горлица: обычно она твердила: «Поднажми, поднажми!», но в полдень приказывала: «Обожди, обожди!», а с наступлением ночи: «Отпей пива, не жди, отпей пива, не жди!».

Гилстреп, уже и без того подкрепившийся пивом, послушался горлицу; прислушавшись, он также услышал, как смеется горлица малая смеющаяся и бахвалится с детской непосредственностью гиена пятнистая. Оступившись в темноте, он посветил вокруг себя фонариком и увидел гигантский ершик для посуды — дикобраза, нахохленного мэра Маццолу — какую-то ночную обезьяну, и большой спелый артишок. При виде артишока у Гилстрепа разыгрался аппетит — и проснулась легкая ностальгия, ибо последний раз он ел артишоки в Мадфорде, у Элвиры — но у артишока вдруг отросли лапы. То был панголин[2].

Наутро Гилстреп продолжил путь, старательно подавляя в себе ощущение, что цель уже не кажется такой желанной. Заметив неподалеку белку, почувствовал себя в парке Хики: но то была всего лишь сероногая кустарниковая белка, не такая холеная и откормленная, как ее мадфордские родственницы. Опять увидел мадфордцев, отдыхающих на природе с семьями, но это были обезьяны чакмы, они же «медвежьи павианы». А вон и кот Моррис — но нет, это южноафриканская бескоготная выдра нежится на камушке, мех сушит; свернутый в кольцо кнут — это египетская кобра; а стоячая вешалка на красивом коврике — цапля исполинская на мелководье среди гиацинтов.

— Уходи! — завопила птичка-«уходи».

Подняв глаза, Гилстреп увидел орлана-крикуна с белой шеей и на миг перенесся в мадфордское почтовое отделение: под зорким оком белоголового американского орла протянул руку за своей корреспонденцией — а именно, как и полагалось в эту пору года, за пачкой рождественских открыток.

Однако грифы-монахи оставались грифами-монахами, мухи цеце — мухами цеце, крокодилы — крокодилами, летучие мыши — летучими мышами, а палящие солнечные лучи сверкали, как золотые шпаги. Умом Гилстреп понимал: до цели осталось всего ничего, но никак не мог отделаться от чувства, будто топчется на одном месте.

В отчаянии он отвернулся от реки, и открывшееся перед ним зрелище разбередило тоску по Мадфорду: всюду, насколько достигал взор, были рождественские елки.

Елки? Здесь? Да, елки, и такие нарядные! Зеленые ветки, яркие игрушки. Загляденье! Гилстреп прослезился, умиленный их симметричностью и пестротой, а заодно и тем, как характерно они колыхались на своих неустойчивых подставках.

Разве мог Гилстреп рассмотреть сквозь пелену слез, что перед ним выстроились толстопалые тамбо в своих ритуальных нарядах — обвешанных украшениями плащах из желтовато-зеленых, темно-зеленых, изумрудных и оливковых птичьих перьев — оперения цапли-кваквы, улита, дидрика и пчелоеда?

— Уходи! — крикнула птичка-«уходи».

На сей раз Гилстреп повиновался: бросил консервы и складной табурет, краги и палатку, буквально взлетел вверх по реке до Чамбо и успел на вечерний автобус. Так начался для него первый этап многотрудного, со множеством пересадок, пути назад в Мадфорд, к любимой.

Перевод Светланы Силаковой.