Путешественница

— Вот и молодец! — похвалила я, покривив душой.

Теперь предстояло поменять простыню в кроватке, но, по крайней мере, понос не усилился.

Я привела все в порядок, поменяла подгузник, вытерла с лица Брианны сопли и слюни и, наконец, встряхнула розовое платьице. При этом девочка моргала и радостно гукала, размахивая кулаками. Я услужливо нагнула голову и боднула ее в живот, вызвав бурю восторга, выразившегося в еще более громком визге. Еще пара боданий — и мы приступили к тяжелому процессу надевания платья.

Брианне затея не понравилась — стоило продеть голову в вырез, она заныла, а когда я стала засовывать пухлые руки в рукава, она дернулась и громко завопила.

— В чем дело? — испугалась я; я уже понимала смысл издаваемых дочерью звуков и поняла, что это крик боли и испуга. — Что случилось, дорогая?

Она просто зашлась в плаче. Я быстро перевернула Брианну и погладила по спинке, решив, что у нее снова болит живот, но это не помогло. Пришлось снова взять крутившуюся девочку на руки, она стала махать руками, и тут я увидела на внутренней стороне предплечья длинную красную царапину. В платье застряла булавка, которая поцарапала ее, когда я вдевала руку в рукав.

— Ой, маленькая! Ой, прости! Прости маму!

Чуть не плача, я отстегнула и вытащила противную булавку и крепко прижала Брианну к плечу, чувствуя себя ужасно виноватой. Конечно, я не хотела причинить дочери боль, но она-то этого знать не могла.

— Ох, моя дорогая, — бормотала я. — Все, все прошло. Мама тебя любит, все хорошо.

Ну почему я не подумала о том, что нужно проверить платье? И вообще, какой мучитель придумал упаковывать одежду для младенцев, скалывая ее булавками?

Я все-таки надела на девочку платье, вытерла ей лицо, отнесла в спальню, уложила на свою кровать и только после этого торопливо переоделась в приличную юбку и свежую блузку.

Когда я надевала чулки, раздался звонок в дверь. Один чулок прорвался на пятке, но переодеваться было уже некогда. Я сунула ноги в тесные туфли из крокодиловой кожи, схватила Брианну и поспешила открыть.

На пороге стоял Фрэнк, обвешанный пакетами так, что не мог достать ключи. Свободной рукой я забрала у него большинство свертков и положила их на столик в прихожей.

— Ужин готов, дорогая? Я принес новую скатерть и салфетки — подумал, что наши старые уже несвежие. И, конечно, вино.

Он с улыбкой поднял бутылку, наклонившись, пригляделся ко мне и нахмурился, заметив растрепанные волосы и свежезаляпанную молочной отрыжкой блузку.

— Клэр, Клэр, — покачал головой Фрэнк. — Неужели ты не могла чуточку привести себя в порядок? У тебя ведь нет особых дел, ты целый день дома, что же ты не могла уделить несколько минут…

— Нет, — резко сказала я.

И сунула на руки Фрэнку Брианну, которая тут же вновь капризно заныла.

— Нет, — вновь сказала я и вырвала из его руки бутылку. — Нет! — крикнула я, топнув ногой, и замахнулась. Фрэнк увернулся, и тогда я запустила бутылку в дверной косяк. Божоле облило порог, а пол усеяли блестящие на свету осколки стекла.

Разбитая бутылка полетела в азалии, а я, не надев пальто, побежала в холодный туман. У поворота я миновала удивленных Хинчклифов, которые пришли на полчаса раньше назначенного, скорее всего, чтобы поймать меня посреди приготовлений к их визиту.

Ну что ж, надеюсь, ужин им понравится.

Я бесцельно двигалась сквозь туман. Пока я не стала отпускать газ, ноги мне обдувала печка. Домой я не собиралась; куда же податься? В круглосуточное кафе?

Неожиданно я сообразила, что уже около полуночи, а сегодня пятница. Да, я знаю, куда идти. Я повернула обратно к нашему предместью, к церкви Святого Финбара.

В такой поздний час часовня, конечно, была закрыта, чтобы не пускать грабителей и вандалов, но запоздалым прихожанам предлагалось нажать на кодовый замок под дверной ручкой. Тот, кто знал код, мог законно войти. Следовало лишь отметиться в журнале, лежавшем у алтаря.

— Святой Финбар? — недоверчиво спросил Фрэнк, впервые услышавший о часовне от меня. — Нет такого святого. И быть не может.

— А вот и есть, — не без самодовольства возразила я. — Ирландский епископ двенадцатого века.

— А, ирландский, — с облегчением протянул Фрэнк. — Тогда понятно. Только я не могу понять, — продолжил он, стараясь сохранять такт, — так это… э-э… зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем тебе посещать эту церковь? Ты никогда не отличалась религиозностью, набожности в тебе не больше, чем во мне. Ты не ходишь ни к мессе, ни к причастию. Отец Беггс каждую неделю спрашивает, где ты.

Я покачала головой.

— По правде говоря, Фрэнк, мне трудно это объяснить. Я хожу туда, потому что… чувствую потребность.

Не зная, как объяснить попонятнее, я беспомощно на него уставилась.

— Там… там царит покой, — сказала я наконец.

Фрэнк открыл было рот, но отвернулся и только покачал головой.

В этой церкви и вправду царил покой. На парковке стоял один-единственный автомобиль запоздалого прихожанина и отсвечивал под фонарем неясным черным. Я записалась в журнале и зашла внутрь, покашливанием предупредив молившегося человека о своем появлении.