Путешественница

Новая припарка обострила все чувства. Впрочем, в его состоянии все чувства казались одной силы. При желании он мог почувствовать каждый рубец на собственной спине, увидеть в мыслях воображаемую яркую полосу на темном фоне. Но боль от кровавых ран, покрывших его спину и бока, не могла перебороть необычайную легкость в ногах, тянущее неудобство в запястьях и даже щекотание, вызванное волосами, касавшимися щеки.

В ушах медленно и ровно стучало, а грудь поднималась и опускалась отдельно от дыхания. Он не чувствовал свое тело целиком, а воспринимал его как набор отдельных неважных кусочков, каждый из которых давал о себе знать.

– Давай, Макдью, – услышал он голос Моррисона возле уха. – Приподними голову и выпей.

В нос сильно ударил запах виски; он попытался отвернуться.

– Мне не надо.

– Надо, – с непоколебимой уверенностью проговорил Моррисон: как и все знахари, целители и прочие доктора, он твердо знал, что гораздо лучше понимает, что нужно пациентам, а что нет.

Для спора не было ни сил, ни желания, потому он поднял дрожащую от слабости голову, открыл рот и отпил маленький глоток виски.

К разнообразным ощущениям в организме добавилось и влияние виски. Стало жечь в горле, печь в желудке, щипать где-то в носу и кружиться в голове, что свидетельствовало о том, что он выпил слишком много и слишком быстро.

– Ну еще чуть-чуть, давай? – принялся хлопотать над ним Моррисон. – Отлично, молодец. Получше теперь, правда?

Моррисон без конца бормотал что-то утешительно и постоянно старался стоять так, чтобы загораживать Фрэзеру своим полным телом обзор большей части камеры. Из большого окна дуло, но воздух вокруг волновался явно не только из-за сквозняка.

– Как твоя спина? Уже к завтрашнему дню раны затянутся, только тебе придется шевелиться поменьше и ходить осторожнее, но это же ненадолго, да и мне кажется, что не так уж все плохо, как могло быть. Но, конечно, тебе не повредит еще выпивка.

И крепко прижал к его рту чашу из рога.

Моррисон никогда не был болтуном, но сейчас он не закрывал рта и говорил много, громко и ни о чем, что наводило на размышления. Фрэзер попытался приподняться, чтобы понять, что случилось, но Моррисон с силой опустил его на лежанку.

– Тихо, Макдью, лежи, – шепнул он. – Ты все равно не сможешь это прекратить.

Из дальнего угла камеры неслись какие-то странные звуки (то, от чего пытался оградить его Моррисон): стуки, перетаскивание чего-то большого, ровные глухие удары, тяжелое дыхание и тихие стоны.

Били юного Энгюса Маккензи. Фрэзер с усилием попытался подняться, но тело вспыхнуло от боли, голова закружилась, и он упал обратно, при этом Моррисон вновь схватил его на плечи, заставляя оставаться на месте.

– Лежи, Макдью, – властно и в то же время примирительно сказал он.

У Фрэзера опять закружилась голова, и он больше не пытался встать; к тому же он осознал правоту Моррисона: ему это не остановить.

Он неподвижно лежал с закрытыми глазами и ждал, когда утихнут звуки. Интересно, кто затеял эту расправу? Вероятнее всего, Синклер, но, кажется, в этом наверняка приняли участие и Хейс с Линдси.

Скорее всего, они не могли поступить иначе, так же, как не мог он или Моррисон. Все выполняют то, для чего появились на свет. Кто-то лечит, кто-то убивает.

Стуки и шаги, раздавалось лишь чье-то тяжелое сопение. Джейми несколько расслабился и, когда Моррисон снял с него припарки и осторожно убрал со спины остававшуюся влагу, даже не шевельнулся. Вскоре на него повеяло нежданным холодом из окна, и Джейми стиснул зубы, чтобы не крикнуть. Сегодня его рот заткнули кляпом; это было правильно, потому что когда-то, когда его пороли впервые, он, пытаясь не кричать, чуть не откусил себе губу.

К его рту кто-то поднес кружку с виски, однако он отвернулся, и кружка быстро исчезла. Ее с радостью примут другие. Скорее всего, ирландец Миллиган.

Одни любят выпить, другие ненавидят. Одни любят женщин, другие…

Он вздохнул и чуть шевельнулся, ощутив под собой жесткость досок койки. Моррисон прикрыл его одеялом и ушел. Он был вымотан и разбит, но из дальних уголков сознания уже выплыли некоторые мысли.

Моррисон унес свечу, и теперь она светила в дальнем углу камеры. Возле источника света кучно сидели узники; в слабом свете они казались безликими черными фигурами, обрамленными золотыми лучами, как святые в старинных книгах.

Интересно, откуда берутся дары, определяющие человеческую натуру? От Бога? Это напоминает схождение Заступника и свет, сошедший на апостолов? В материнской гостиной висела картина на библейский сюжет: сияющие пламенем апостолы сами растеряны, изумлены и испуганы тем, что с ними произошло, и похожи на восковые свечи, зажженные для пира.

Улыбаясь воспоминанию, он закрыл глаза, и перед глазами запрыгали огоньки от горящей свечи.

Клэр, его Клэр, знала, что послало ее к нему; она попала в жизнь, явно не предназначенную для нее. И несмотря ни на что, она знала, что делать и что суждено делать. Совсем не каждому это дано – осознать свой дар.