Путешествие из России

Сразу же потребовалось оговориться даже по поводу этой сценки, потом уточнить оговорку и приписать еще сценку, чтобы объяснить уточнение… Подправить, добавить, уточнить.

И снова объясняться, оговариваться, оправдываться. Все как в «безумном чаепитии»: «Хочешь еще чаю?» – «Больше не хочу». – «А меньше хочешь?» – «Нет». – «Значит, хочешь больше?»

А потом вдруг, сразу же – взглядом не охватить, мыслью не обнять – так много… С чего начать? С этого? С того? Почему же с того?!

И мало – плохо, а много – еще меньше.

Наступает немота. Это – родина…

Даже описывать события, лишь как они происходили, лишь в естественной последовательности времени, – нельзя оказалось на родной земле, неправильно… И чуть ли не ложь. Словно все, что вокруг и сейчас, – это случайная и бессмысленная цепь, будто, может быть, и нет этого ничего, что видится, а есть нечто главное, глубинное, чего так не видно, а надо увидеть. И вот когда увидишь – это и будет правда, только ее пиши! Родина. Немота.

Слишком уж был я опьянен естественной точностью и логикой нарастания впечатлений в Армении, слишком уж уверовал в метод. Казалось, продолжай так, день за днем, только бы не терять высоты, по инерции набранного чувства и мысли – и будешь забираться все выше и выше, и стройная твоя линия затеряется в облаках, так нигде и не погнувшись, не сломавшись… Но нет, тут была остановка и обрыв, а на краю обрыва стоял отчий дом. И это было уже не путешествие, где цельность и точность картин связана именно с их мимолетностью, а прозрение – с неведением… Сама твоя жизнь пододвинулась вплотную – и ничего не видно. Хочешь не хочешь – гляди ей в родное и вечное, опостылевшее и любимое лицо. И вид из окна не передвинется, и имя твое не переменится, мать и отец у тебя всегда будут те же и твоим именем тебя назовут, а лет тебе на этой земле не убавится, а прибавится. Тут другая логика, другой метод, иное течение речи. В движении – откуда взяться фантазии? Впечатления… А тут и фантазия заработает, как только приостановишься и постоишь с минутку на родном дворе. Ибо что может быть фантастичнее обыденности и банальнее новых впечатлений? Ибо тут уже иное качество любви и боли, иное качество знания – и как поведаешь в мимолетных картинках о том, что есть твоя земля, твой дом, твой язык – что есть ты? Тут и споткнешься, и замолчишь, и замычишь, крутя головой от бычьей бессловесной муки, с глазами, красными и кроткими от любви, упрешься в забор. Родина. Немота.

А может, метод счастливо-легкий тот неверен и в отношении Армении, раз неверен он в отношении родины? Я пробыл в Армении десять дней – и написал книгу, а за десять тысяч дней пребывания в России – ничего подобного не написал.

Но это уже попытка точности с перебором, 101 %, так сказать. Я не армянин, чтобы испытывать его немоту. Это первая оговорка, их – тьма…

Вот – другая.

Пропущенный урок

[8]

Мне было тогда тридцать, советская власть вся готовилась к своему 50-летию; русскому христианству еще не было тыщи, а армянскому полторы тыщи уже было… Всё было моложе, не только автор, но и век. XX век был тоже моложе.

Это сейчас были уже Карабах и Сумгаит, и землетрясение, а тогда Армения ничем таким не отличалась от других республик в глазах непосвященного – только на каждой витрине в Ереване была цифра «50», без всякого комментария, в пальмовых веточках – единственное, что было доступно мне по-армянски. Да и потрясений никаких, кроме того что Никита Сергеевич продал на валюту запас коньячного спирта, казалось, Армения не испытала. Страна потрясла меня как другая, не Россия. Я никогда еще не бывал в другой стране.

Так вот о коньячном спирте… Не знаю, сумею ли я сформулировать этот закон, имеющий, кажется, даже математическое выражение… Что для качества нужно количество. То есть, чтобы производить, скажем, тысячу тонн коньяка, коньячного спирта нужно не столько же, а в десять раз больше. Это же нелогично! Держать без всякой пользы золото, когда его можно потратить… Точно так рассудил и вождь, и я рассуждал бы так же. Но знаменитый армянский коньяк заболел дефицитом от такого оскорбления.

Мы сидели с друзьями под виноградом. Он свисал с деревянной решеточки, образуя нам тень, пока вокруг плавилось армянское солнце и поспевал в жаровне уголь для шашлыка.

– Видишь, – сказал мне друг, когда к столу, в ожидании шашлыка, были поданы не виданные мною голубцы, крошечные, темно-зеленые, которые следовало поливать простоквашей. Но простокваша была «мацун», а голубцы – «долма», ибо завернуты были не в капустный, а в виноградный лист… – Видишь, – сказал он, – ничто так не отдает себя целиком, как виноград. Его можно есть, – он сорвал виноградину, – его можно пить, – он пригубил коньяк, – в тени его можно сидеть, лист его идет на долму, и даже, когда он умрет, его можно сжечь…

Вокруг валялись виноградные дрова – тоненькие и корявые. Они дают самый жаркий жар. Что лучше всего для шашлыка.

– Ничто не используется настолько полностью, как виноград, – сказал мой друг. – Разве что женщина при социализме.