Путешествие любви

В наш дом мы возвратились наполненные впечатлениями, молодым задором и желанием жить. Мне сразу предложили работу на фабрике текстиля, где уже знали обо мне по работе в Алжире. Пресса и телевидения попыталась создать вокруг моего приезда ореол мученика, избавленного от плена советского режима. Но я отказался от ненужного мне звания – был счастлив в любви. Мы зажили в нашем доме в радушном согласии. Мари работала в лионской библиотеке, но и дома её невозможно было видеть праздной. Она всё желала делать сама. Если не занималась чем-нибудь по дому, то её милая головка мелькала на грядках с цветами. Когда она ухаживала за ними, казалось, что это и есть её жизнь. Она распускалась в своём очаровании, становилась ярче и цветок этот носил имя – Мари. Для неё весь белый свет виделся цветочной поляной, и я тоже рос на грядке пунцовым георгином, обращённым к её лицу, как к солнцу и оттого более всех любимый. Иногда я пытался определиться в названии цветка, с которым можно сравнить Мари, но сравнивая, всё твердил «не то», «не то» и это указывало на несказуемое величие красоты моей любимой женщины. При всём этом такое понятие не было чем-то отвлечённым, живущим только в рассудке, оно жило рядом в самом сердце живое, неотъемлемое. Взгляд на неё дарил мне какую-то светлую энергию и всегда, торопясь домой с работы, прежде всего желал взглянуть на Мари, прижаться к ней, поцеловать. Её радость моему появлению была так неподдельна, порыв с которым она встречала меня был так честен в своей нежности, что хотелось плакать от счастья. Байки о легкомысленности французов в любви, выдумка бездельников, совсем не знающих женщин той страны, они преданы и готовы жертвовать ради любимого многим. Многим или всем – не предмет торга, для Мари это был смысл существования. Она любила до самозабвения, отвергнув навсегда минувшие события и себя в них. Она никак не изумляла своим поведением, была проста и естественна, но в этой простоте и жила необыкновенная прелесть наших отношений. Не говоря ненужных слов о любви, она жила ею, каждое её движение песней чувственной страсти наполняло наш дом. Не помню, чтобы когда-нибудь слышал, что бы она ворчала или ругалась на кого-либо. Одним только взглядом она могла указать неправоту слова или действия, и этого было достаточно, чтобы впредь так не поступать. Когда, возвращаясь домой, заставал её пропалывающей цветочную клумбу, казалось, что и цветы поворачивали свои головки навстречу мне и радостно улыбались, одною с нею солнечной нежностью. Ещё у нас в доме, в старой кадке, жило лимонное дерево, которое и выросло (как мне потом рассказали) вместе с Мари. Она очень заботилась о нём, говорила дереву такие нежные слова, какие бывают редки даже среди людей. Радовалась каждому плоду своего вечнозелёного друга, хранила и рассказывала, как всем только кажется, что лимоны кислы, на самом деле они красивы и сладки, но надо это уметь чувствовать. Такова была её небылица, в которую хотелось верить. Иногда приходилось надолго уезжать из дому, по долгу службы, и хотя работы в командировках находилось много, время тянулось тягостно долго. В такие дни вспоминались наши семейные вечера. Вы помните, что в душе моей живёт музыкант. В Алжире мне недоставало профессиональных занятий, не было условий и времени, кроме распевок на вечеринках и акомпаниаторства дамам, желающим петь. В Лионе воскресли все мои воспоминания о мире музыки. Теперь мы вечерами музицировали вместе с Мари. У неё обнаружился очень приятный голос, для домашнего пения. В этих вечерах мы объединялись всё больше, теперь уже и в музыке. Слушателями становились друзья с удовольствием посещавшие наш дом. Мой талант расцветал в глазах любимой, в словах её песен. То была лучшая пора моего вдохновения. Я начинал узнавать начало и продолжение новых мелодий, которые сочинял в эти вечера. Этой музыкой становились мысли и желания, подъемлющие всё выше мою любовь, что обращалась высоким искусством.