Путешествие мясника

Получается, что мой порез — сущая ерунда. Вспомнив об этом, я вроде бы чувствую себя лучше. Кровотечение в конце концов прекращается, и я снова заклеиваю палец пластырем.

После того, как я порезалась, мне всегда требуется определенное усилие, чтобы вернуться к работе. Я еще долго сижу на кухне с чашкой кофе, вожусь с айподом, захожу в туалет, но в конце концов меня начинает мучить совесть. Я не могу бросить Колина одного с этими проклятыми птицами, а потому неохотно возвращаюсь за стол. Через час все они сняты с костей, не считая, конечно, тех, что остались твердыми, как кусок льда.

— Закончили? — Эрон имеет привычку появляться внезапно и вроде бы ниоткуда, как учитель младших классов, у которого есть глаза на затылке. — Ну хорошо, сейчас будем крутить из них рулеты, а потом запекать — и на витрину.

Он берет одну индейку, которая теперь представляет собой лишь неаккуратный лоскут мяса — искромсанная розовая плоть с одной стороны и желтоватая пупырчатая кожа с другой, — и щедро посыпает розовую сторону солью и перцем. Потом он демонстрирует нам, как превратить все это в пухлый багет, закручивая по диагонали (так, чтобы белое мясо равномерно чередовалось с темным) и подбирая все торчащие, неровные ошметки. Сделать это непросто. Эрону только с третьей попытки удается получить более или менее ровный рулет. Теперь его надо перевязать точно так же, как я перевязывала ростбиф: один вертикальный продольный виток, один горизонтальный и множество поперечных коротких витков, расходящихся от середины. В результате у него получается длинный и идеально ровный цилиндр из индейки.

Вся работа заняла у Эрона пятнадцать минут. Значит, мне дай бог справиться за сорок пять, решаю я про себя.

С первым рулетом так и получается. Довольно скоро я понимаю, что изготавливать рулет из индейки — это примерно то же, что носить воду решетом. Птица оказывает пассивное, но упорное сопротивление. Она ни за что не желает сворачиваться, и какой-нибудь капризный ошметок крыла или кусок бедра все время норовит выскользнуть наружу.

Когда же мне удается свернуть ее в некоторое подобие рулета, выясняется, что труднее всего перевязать его шпагатом, не дав при этом развалиться. Сначала я чересчур затягиваю продольную петлю, и рулет принимает форму уродливой буквы «4». Затем, наоборот, я делаю ее слишком слабой, и шпагат просто соскальзывает. Наконец, мне удается найти нужное натяжение, и я благополучно делаю две длинные петли, переворачиваю рулет и начинаю крутить поперечные. Рулет тем временем так и норовит развалиться, и отовсюду вылезают рваные концы. Обвязывать ростбиф было не в пример проще: там я имела дело с одним мускулом, у которого имелась своя логика и форма; теперь же я пытаюсь подчинить кучу изрубленного мяса своей собственной логике.

Это одновременно нудная и творческая работа. Мясо индейки гораздо более липкое, чем свинина или говядина, и шпагат моментально покрывается скользким налетом. Узлы затягиваются на нем раньше, чем я ожидаю, и кучу веревок приходится выбрасывать. Поверх этих обрывков я кидаю в ведро несколько крупных костей, чтобы спрятать от Эрона следы своих промахов.

Но когда все наконец закреплено, подоткнуто и связано, меня охватывает чувство великого удовлетворения. Это радость не скульптора, который нашел и обнажил спрятанное в мраморе лицо, а скорее наездника, укротившего дикого жеребца.

Второй рулет идет уже гораздо легче. Обвязывать мясо я давно научилась, теперь остается только чуть-чуть подкорректировать технику, и вскоре я уже работаю в том же темпе, что и Эрон. (Наверное, даже быстрее. Меня немного пугает, насколько быстро развился во мне агрессивный дух соревнования. И еще то, как непомерно я горжусь своими маленькими победами. Боюсь, что тестостерон заразен даже для женщин.)

— Здорово у тебя получается, — одобряет Колин.

— Спасибо.

— Куда лучше, чем у меня.

— Да брось ты.

Но я рада, что он это заметил. А ведь и правда, мои рулеты гораздо симпатичнее, чем его.

— Знаешь, что я тут подумал? — вслух размышляет Колин, пока его толстые пальцы вяжут аккуратные узелки. — Вот я читаю много исторических книг, и там иногда называют каких-нибудь королей или полководцев мясниками. Когда хотят сказать, что они жестокие, кровожадные и тупые. И мне всегда бывает немного обидно. Потому что мясник — это как раз совсем даже наоборот.

Колин нравится мне все больше и больше.

— Да, я тебя понимаю.

— Это произведение искусства, Джуль, — говорит Эрон, подходя к столу, чтобы забрать два рулета. — Когда закончите, сложите остальные в вакуумные пакеты. Пусть пока полежат в морозилке.

— Ага.

До конца дня я успеваю сделать еще шесть рулетов. И награждаю себя за это стаканом «Материнского молока» и пакетом со льдом, приложенным к запястью.

* * *

Конечно, я знаю, что «Флейшер» — это место особенное, волшебное. Но когда вот уже несколько месяцев работаешь здесь изо дня в день, то волшебство становится привычным и порой его перестаешь замечать.

Иногда я гуляю с Псом Робертом, и какой-нибудь прохожий останавливается и ахает:

— Бог мой, ну и здоровая у вас собака!