Путешествие на берег Маклая

Это отсутствие жителей, а в особенности тропинок было для меня непреодолимым препятствием подняться выше в горы; никто не соглашался идти со мною, несмотря на щедрые обещания, уверяя, что тропинок нет и что в горах нечего есть. Идти одному без провизии или с небольшим запасом ее, неся на себе принадлежности для ночлегов, перемену платья, оружие для охоты и кое-какие аппараты для рисования и наблюдений, показалось мне нерациональным; в такой сбруе я с трудом выдерживал трех– и четырехдневные экскурсии по проложенным тропинкам, а чтобы добраться до вершины гор, потребовались бы недели. Взять Ульсона было тоже невозможно, он болел, был слаб и почти весь день лежал.

Эти обстоятельства, к которым присоединялась мысль, что еще и у моих соседей многое остается для меня неизвестным, о чем следует разузнать, и нередкое истощение сил вследствие лихорадки и недостаточной пищи убедили меня подчиниться обстоятельствам и ожидать в окрестностях моей хижины прихода русского судна, которое, может быть, придет. Моя провизия давно бы уже истощилась, если бы я не пользовался свежими овощами папуасов и если бы охота благодаря отличному ружью не была так удачна.

Туземцы приносили мне иногда интересных животных (кускусов, кенгуру, ящериц, змей и т. п.), но, к сожалению, редко; некоторых же животных, несмотря на обещание подарков, мне не удалось получить, как, например, казуара, которого мне также не пришлось ни разу встретить на охоте.

В одну из экскурсий в горы я с высоты увидал, что у мыса Дюпере находится несколько островов. В августе 1872 г. я собрался посетить ту часть берега. Починив не без труда шлюпку, я отправился за мыс Дюпере и нашел там архипелаг, состоящий из с лишком 30 островков кораллового происхождения; они расположены отчасти в небольшой бухточке, отчасти тянутся вдоль берега.

Жители этих островов, уже давно слыхавшие о моем пребывании на берегу Н. Гвинеи, знавшие твердо мое имя, приняли меня очень дружелюбно. Нашлись между ними такие, которые уже приходили в мою хижину посмотреть на белого человека и которые упрашивали переехать к ним.

Жизнь этих людей, их отношения между собою, обращение с женами, детьми, животными произвели впечатление, что эти люди довольны вполне своею судьбою, самими собою и всем окружающим. Я назвал поэтому эту группу островов, на которой еще не был кроме меня ни один европеец и которая не нанесена еще на картах, архипелагом Довольных людей.

Этот архипелаг, где обитает мирное население, которое возделывает многие корнеплодные растения, разводит свиней и кур, может представить удобную якорную стоянку и имеет то громадное преимущество, что климат относительно здоров, лихорадки (как мне сообщили жители) очень редки, что очень вероятно, потому что небольшие островки эти обладают более морским, чем береговым, климатом.

К тому же в бухту впадает значительная река с хорошею водою. Этот архипелаг, если со временем будет сделан промер, может оказаться гораздо более удобным якорным местом, чем глубь залива Астролябии.

Вернувшись с архипелага Довольных людей, я застал Ульсона в худшем положении, чем прежде: к лихорадке присоединился хронический ревматизм; он не вставал с постели, целый день стонал. Я потерял поэтому много времени на хозяйственные заботы, носку воды и дров, приготовление пищи; особенно утомительно было поддерживать постоянный огонь. От сырости мои запасы спичек (несмотря на запаянные жестянки) почти все оказались негодными, пришлось около семи месяцев рубить большие деревья и, перенося толстые пни в шалаш, который служил мне кухнею, поддерживать ими постоянный костер.

В августе, не увидав ни одного судна, которое постоянно надеялся открыть на горизонте, Ульсон потерял последние остатки энергии и даже стал заговариваться, так что я серьезно боялся за его рассудок. С этих пор он не только ничем не помогал мне, но стал для меня обузою и много мешал, так как мне приходилось кормить и лечить его. Как неутешительна была моя жизнь с этой стороны, так успех с другой ободрял и даже увлекал меня,

Я близко сошелся с моими соседями и успел познакомиться со многими их обычаями, которые они до того времени тщательно от меня скрывали. Отношение диких ко мне совершенно стало другим, чем в первые пять или шесть месяцев. Мое равнодушие к их стрелам и копьям, неизменность моего слова при обещаниях, мои далекие экскурсии в труднопроходимом лесу, в горах, несмотря на время, – днем в жару, ночью часто при сильных тропических грозах, при нередких землетрясениях – мое внезапное появление при таких условиях без провожатых в деревнях, где обо мне знали только понаслышке, вселили в папуасов не одно удивление, но и род суеверного почтения или страха ко мне, которые преодолели, наконец, их подозрительность и недружелюбие. К тому же, помощь больным и подарки туземцам сделали мне среди них немало несомненных друзей.