Путешествие в Индию

«Тукарам, Тукарам…» — продолжал выводить хор, не способный заглушить препирательства, доносившиеся из-за занавесок женской половины, откуда сразу две мамаши пытались вытолкнуть своих детей вперед. Из-под занавески высунулась ножка маленькой девочки, похожая на угря. Во дворе европеизированный маленький оркестр, отчаянно фальшивя, играл вальс — «Ночи счастья». Это соперничество нисколько не мешало певчим, они были выше этого. Та часть профессора Годболи, которая отвечала за связь с внешним миром, наконец заметила, что с пенсне не все в порядке и что до тех пор, пока он его не поправит, выбрать новый гимн он не сможет. Отложив одну тарелку и продолжая ритмично взмахивать другой, он свободной рукой пощупал цветы, обвивавшие его шею. Коллега пришел к нему на помощь; продолжая петь друг другу в седые усы, они общими усилиями высвободили цепочку из мишуры, в которой она запуталась. Годболи заглянул в сборник гимнов, что-то сказал барабанщику, который поломал ритм, выдал смазанную дробь и перешел к новому ритму. Этот ритм был более волнующим, будил определенные образы, и выражения лиц певчих стали простоватыми и апатичными. Теперь они любили все человечество, всю вселенную, и клочки их прошлого, крошечные обломки былых подробностей, возникнув из небытия, сплавились в одно вселенское тепло. Потом Годболи, несмотря на то что она была ему в общем-то безразлична, вспомнил пожилую женщину, с которой судьба свела его, когда он еще жил в Чандрапуре. Она возникла в его сознании случайно, когда оно находилось в почти горячечном состоянии; он не выбрал ее, она возникла в череде других нахлынувших образов, как крошечная щепка, и он силой своего духа вставил ее образ в то место, где он завершил полноту. Полноту, но не воссоздание. Чувства Годболи обострились, он вспомнил осу, которую видел когда-то, но забыл, где именно, возможно, на каком-то камне. Он любил и осу, и нашел место и для нее — сейчас Годболи представлял бога. Камень же, на котором сидела оса, мог быть… нет, он ошибся, представив себе камень; логика и сознательное усилие соблазнили его, ввергнув в заблуждение; он снова сосредоточился на красной полосе ковра и вдруг понял, что танцует. Вперед — назад, треть длины ковра по направлению к богу, треть — обратно, ритмично ударяя друг о друга тарелками, перебирая слабыми маленькими ножками. Его спутники танцевали вместе с ним и друг с другом. Шум нарастал, европеизированный оркестр заиграл громче, над алтарем закурился фимиам, запах пота стал нестерпимым, ослепительно сверкали огни, в зарослях бананов завывал ветер, гремел гром. Годболи взглянул на часы, они показывали без десяти минут двенадцать. Он воздел руки и ощутил едва заметное колыхание — то вибрировала его душа. Крик толпы становился все мощнее, все громче. Годболи продолжал свой танец. Мальчики и мужчины, сидевшие на корточках в проходах, поднимались и, отступая назад, падали на колени своих соседей. В очищенный от людей проход внесли паланкин.

Это был престарелый правитель княжества, велевший вопреки настояниям врачей принести себя на церемонию Рождения.

Никто не приветствовал раджу, да он и не желал, чтобы его приветствовали. Это был момент, не предназначенный для прославления человека. Паланкин нельзя было поставить, чтобы не превратить храм в земной трон. Раджу бережно приподняли и вынесли из паланкина так, чтобы ноги его не коснулись пола, а затем усадили на ковер поблизости от алтаря. Огромная борода топорщилась, ноги были неловко подогнуты под себя. Раджа держал в руке пакет с красной пудрой. Он сидел, прислонившись спиной к колонне, истощенный болезнью, и смотрел перед собой глазами, казавшимися огромными от невыплаканных слез.