Путеводитель по театру и его задворкам

Записки из дневника:

1 декабря 20.. г.

10 сигарет.

Сейчас у меня такое чувство, что мы пережили тяжелую, очень тяжелую зиму и осталось подождать совсем чуть-чуть, чтобы стало теплее и появилось солнце, и осветило своими первыми, холодными еще лучами серую, промерзшую за зиму землю, растопило утренние корки ляда, что так пронзительно хрустят под ногами, когда выходишь в промозглый, подернутый белой пеленой тумана мир, и подарило мне свой первый, чуть теплый поцелуй. Но я знаю, что этого не случится еще долгие месяцы, потому что в этой части света всегда слишком мало тепла, и не только солнечного, но и человеческого.

Проснувшись сегодня, ощутив привычную ломоту в костях неразогретого тела, я увидел горящие неутомимым желтым светом прямоугольники окон в доме напротив и почувствовал медленно копошащуюся в них жизнь – пародию на нее. Я явственно всем своим существом понял, что в этот самый момент внутри меня огромным парашютом, закрывающим все остальные чувства, разворачивается отчаяние. Особенно сильно это переживаешь, когда вспоминаешь, что ждет всю эту массу людей, или кем там они являются на самом деле, когда она выплеснет наружу из липкой и теплой тесноты своих нор во тьму зарождающегося дня, в железные туннели метро, в мертвенным светом освещенные коробки офисов. Страна менеджеров, продавцов всевозможных товаров и услужливых клерков начинает новый день, продолжая бесконечную летопись миллиардов таких же, точно таких же отрезков жизни.

Как бы ни хотелось, но приходится выползать из временного тепла постельного приюта в холодный, враждебный мир комнаты. Из радиоприемника чуть слышно доносится джазовая мелодия. За окном, словно вечные стражи времени, горят фонари, неизменно прямые, с чуть склоненными словно в покаянии головами. В морозном воздухе застыла тревога будущего дня, который, я уже знаю, не принесет с собой ничего хорошего.

Я отворачиваюсь от окна. Я уверен лишь в том, что у меня есть еще часа полтора спокойной, медленной жизни в утренних сумерках, и я не собираюсь тратить их ни на кого другого, кроме себя. Я не включаю свет, в полутьме я прохожу сквозь комнаты, звук льющейся воды нарушает хрупкое равновесие тишины, но ненадолго. Стараюсь не думать о предстоящем дне. Я люблю проводить в одиночестве это время, когда можно принадлежать лишь самому себе и не впускать в свой мир ненужных переживаний, звуков, людей.

В последние несколько месяцев я перестал нормально работать. Устав волноваться по каждому поводу несправедливости, царящей здесь повсеместно, я просто отошел в сторону, и мне стало на все наплевать. Первое, что я делаю, попав в этот каменный бункер, – ложусь спать, чтобы добрать то, что не успел за ночь. Здесь я приучился спать сидя, где угодно, какой бы шум ни стоял вокруг, я могу спать совершенно нормально – так я заявляю свое право на самоопределение.

Здесь ничего не меняется, из года в год – одно и то же. Люди тратят свою жизнь, убеждая себя в том, что делают что-то полезное, но на поверку – это всего лишь оправдание, причем весьма жалкое, но оно, видимо, помогает, чтобы окончательно не впасть в отчаяние. Здесь нет надежды, нет будущего, все обречено на вечное повторение того же самого. Это концлагерь по массовому перемалыванию сознания, воли и чувства собственного достоинства и идеально работающая машина для промывания мозгов. Вряд ли кто-то сможет выбраться отсюда живым.

Кафкианский замок, оруэлловские министерства, пелевинские насекомые – вот что это такое.

Из неглубокого сна меня резко выталкивают внезапно раздавшиеся голоса в дальнем от меня конце цеха – кто-то пришел на работу. Я все еще в верхней одежде, и у меня нет ни малейшего желания менять ее на свою рваную, грязную, испачканную в краске и клее спецодежду. Я встаю. Рабочий день начинается. Мне нужно собраться с силами для того хотя бы, чтобы спуститься во двор и выкурить первую из десяти отведенных мне на день сигарет, количество которых я сам корректирую в зависимости от непереносимости окружающего мира.