Путеводитель по театру и его задворкам

Записки из дневника:

9 февраля 20.. г.

«Баллоны заказывали?!».

Я сижу в машине, старой разбитой «пятерке», внутри которой все дребезжит, из всех щелей тянет ледяным воздухом, печка не работает. Раннее морозное утро бесконечной московской зимы. Я приехал на работу раньше, чтобы привезти со складов баллоны с газом. С трудом продвигаясь по заснеженной, просыпающейся столице, наша старушка неуверенно плывет в плотном потоке машин. Я засунул руки глубже в карманы и закутался носом в шарф, мне жутко холодно, я не выспался и проклинаю все. Кости ломит так, словно я проснулся после крепкой пьянки. Утренние сумерки пока скрывают от нас острые углы реальности, и мы едем в низко нависшем над трассой молочном тумане, в котором яркие пятна фонарей, которые, как солдаты, выстроились в стройные шеренги и держат на вытянутой руке светильники, неспособные, впрочем, рассеять эту густую февральскую дымку. Я засыпаю, убаюканный ровным покачиванием машины, и, вновь открыв глаза, не могу понять, где мы находимся, и сколько времени я был в отключке. Но спрашивать водителя мне лень, лень и шевелиться, и я тупо смотрю заспанными глазами на уже пустые улицы явно спальных районов. Здесь царит тишина, и почти нет движения, изредка только мелькает согбенная фигурка старушки с собакой или ребенка, уныло идущего в школу. Водитель молчит, вцепился мертвой хваткой в руль и смотрит строго вперед, почти не моргая. Меня это вполне устраивает, разговаривать у меня нет ни сил, ни желания, да и о чем мы бы могли с ним говорить?

Наконец, он поворачивает на узкую, более других заснеженную улицу и едет уже медленнее и осторожнее. По обе стороны от нас мучительно долго тянутся красного цвета гаражи. Здесь еще темнее и печальнее, фонари теперь стоят на большем друг от друга расстоянии, и машина, попав в разлитую лужу света под одним из них, вновь ныряет в темноту. Меня тянет в сон, но водитель, словно почувствовав это, тихо говорит: «Почти приехали уже. Что, заснул?» – «Да, немного», – с неохотой прерываю я свое долгое молчание.

Машина выехала из коридора, образованного гаражами, на площадь, закрытую с трех сторон забором. Здесь стоят уже не металлические, но каменные гаражи, которые больше прежних и выше их раза в два. Они похожи на трансформаторные подстанции, на крышах которых я любил играть в детстве. Мы остановились, и водитель вышел, сказав мне: «Подожди в машине, я сейчас», – и пропал в белой дымке только что начавшего падать снега. Дверь машины неприятно хлопнула в долго сохранявшейся тишине, и снова весь мир погрузился в молчание. Я смотрел, как медленно кружат снежинки в темном пространстве за окном, на голые искривленные тела деревьев, росших по углам тупика, и был рад, что смог украсть этот момент спокойствия и тишины у давно переставшей баловать меня такими минутами действительности.

Позади машины я услышал голоса, которые постепенно приближались. Открылся багажник, и хрупкое перемирие безмолвия с миром звуков было нарушено. Я вышел из машины, меня обдало холодным воздухом, и снег начал сыпать в глаза. Я поежился и пошел в сторону гаража, у которого мы остановились. Мой водитель говорил с какими-то людьми, неведомо откуда здесь взявшимися. Один из них открыл дверь гаража, но не смог справиться один, и его напарник присоединился к нему, они оба начали очищать ногами площадку перед дверью от снега, а потом, вдвоем навалившись на амбарную по размерам дверь, все-таки одолели ее, и оба пропали в черной дыре, образовавшейся за ней. Водитель курил, я стоял и думал: какого черта я здесь делаю? Через пару минут в глубине гаража послышались шаги, короткие реплики людей и еще какой-то металлический звук, но не постоянный, а с перерывами, словно кто-то шел в железных башмаках. Наконец, они оба появились в дверном проеме, и мы увидели, что они перекатывают большой, почти в человеческий рост баллон. Они делали это очень аккуратно, даже с некоторой долей нежности, точно вели слегка пошатывающуюся женщину и старались ее удержать на ногах, словно ее падение грозило бы им серьезными неприятностями. Позже я узнал, почему это делается: стоит такому баллону упасть и повредить обо что-нибудь кран, который находится на самом верху его, то неминуем взрыв, причем такой силы, что вряд ли те, кто находится рядом с этим баллоном, смогут остаться в живых.

Они передали баллон нам, и мы, приведя его в горизонтальное положение, принесли к машине и положили в багажник. Задние сиденья были сняты, и он легко поместился в салоне во всю свою длину. Затем последовало еще два таких же баллона. Мы попрощались с людьми, помогавшими нам, и они, кивнув в ответ, снова исчезли так же незаметно, как и появились. Нам предстояла обратная дорога.

В машине меня снова укачало, и я уснул и проснулся только тогда, когда мы подъезжали к театру. От короткого и тяжелого сна у меня разболелась голова, и свет, утренний свет казался мне самым отвратительным явлением на свете. Он сразу же обнажил всю прелесть происходящего – подтаявшую коричневую жижу, лоснящуюся по тротуарам, серые и одинаковые лица людей, ужасающие коробки зданий, которые нависали над нами гигантскими могильными плитами. Мне хотелось закрыть глаза и, открыв их, оказаться где-нибудь очень далеко от этого враждебного утреннего света, этого чудовищно чужого всем и всему города, этих людей, которые не знают, зачем они следуют своими слепыми маршрутами в этой ледяной грязи.

Яркий искусственный свет полоснул меня по глазам – мы заехали в гараж. Не без труда выгрузив баллоны и вызвав по телефону людей, которым эти баллоны предназначались, я попрощался с водителем и направился в свой цех. Уходя, я видел, что наши люди уже не так церемонятся с баллонами, но катят их более уверенно и, если снова провести аллегорию с женщиной, более развязно, словно зная, что с этой особой можно особо не церемониться.

Заходя в лифт, я подумал: «А что, если рванет?..» – но, не найдя что ответить себе, нажал кнопку нужного мне этажа и, прислонившись к стенке лифта, закрыл глаза.