Путевые картины

Когда у меня опять будет время для праздных исследований, я скучнейшим и основательнейшим образом докажу, что не в Индии, а в Египте зародилась та кастовая система, которая на протяжении двух тысячелетий сумела рядиться в одеяние всякой страны и обманывать всякую эпоху на ее же собственном языке; она, быть может, и мертва теперь, но, лицемерно являя облик жизни, продолжает пребывать среди нас, бросая злобные взгляды, насаждая зло, отравляя своим трупным дыханием нашу цветущую жизнь и, в образе вампира средневековья, высасывая кровь и свет из сердца народов. Из ила Нильской долины возникли не только крокодилы, так хорошо умеющие плакать, но и жрецы, умеющие это еще лучше, и то наследственно привилегированное сословие воинов, которое кровожадностью и прожорливостью даже превосходит крокодилов.

Два глубокомысленных представителя немецкой нации открыли спасительнейшее средство против худшей из всех казней египетских и с помощью черной магии — книгопечатания и пороха — сломили насилие той духовной и светской иерархии, которая образовалась путем союза жречества и воинской касты, то есть так называемой католической церкви и феодального дворянства, и держала под своим физическим и духовным игом всю Европу. Печатный станок взорвал здание догматов, в котором верховный римский поп держал в заточении умы, и северная Европа опять свободно вздохнула, избавленная от ночного кошмара того клира, который, хотя формально он и отступил от египетского начала сословной наследственности, в душе, однако, остался тем более предан египетской жреческой системе, что теперь он держится еще обособленнее — в качестве корпорации старых холостяков и пополняет свой состав не путем естественного размножения, а противоестественно — путем мамелюкообразной вербовки. Точно так же мы видим, что воинская каста теряет свою мощь с тех пор, как старая ремесленная рутина стала бесполезной в военном деле нового времени, ибо трубные звуки пушек опрокидывают теперь сильнейшие крепостные башни, как блаженной памяти иерихонские стены, железный рыцарский панцирь столь же мало защищает от свинцового дождя, как и полотняная блуза крестьянина; порох уравнял людей, ружье в руках горожанина стреляет не хуже, чем в руках дворянина, — народ поднимается.

* * *

Прежние освободительные движения, наблюдаемые нами в истории ломбардских и тосканских республик, испанских коммун, вольных городов Германии и других стран, не заслуживают чести называться народными восстаниями; это было стремление не к воле, а к вольностям, борьба не за права, а за преимущества; корпорации спорили из-за привилегий, и все оставалось в тесных рамках гильдейского и цехового уклада. Лишь в эпоху Реформации борьба приобрела характер всеобщий и духовный; свободы стали требовать не как права обычного, а как права изначального, не как права приобретенного, а как права прирожденного. Предъявлялись уже не старые пергаменты, а принципы; немецкий мужик и английский пуританин ссылались на евангелие, изречения которого в ту пору заменяли разум, считались даже выше разума, как откровение разума божьего. А там было ясно сказано: что люди одинаково благородны по своему рождению, что ставить себя выше других — высокомерие, достойное проклятия, что богатство — грех и что бедные тоже призваны к наслаждению в прекрасном саду господа, всеобщего отца.

С библией в одной руке и с мечом в другой крестьяне двинулись по южной Германии и оповестили богатых горожан высокобашенного Нюрнберга о том, что отныне во всей стране не должно быть дома, отличающегося видом от крестьянской избы. Так правдиво и глубоко они поняли свободу. Еще и сейчас мы во Франконии и Швабии находим следы этого учения о равенстве, и трепетное благоговение перед святым духом охватывает путника, когда он в лунном свете видит мрачные развалины замков, сохранившиеся от времен крестьянской войны. Благо тому, кто, трезво глядя, не видит здесь ничего другого, но тот, кому посчастливится — а посчастливится всякому, кто знает историю, — тот увидит и высочайшую охоту за побежденными, которую устроило немецкое дворянство, самое грубое в мире, тот увидит, как тысячами убивали безоружных, как их пытали, терзали и мучили, увидит, как средь волнующихся хлебных полей таинственно кивают окровавленные крестьянские головы, и несется над ними свист страшного жаворонка, взывающего к мести, словно гельфенштейновский дудочник*.