Путевые картины

Я поддаюсь, конечно, предрассудку, —Но все равно: мне этот вид не мил.

Стихи эти, насколько мне известно, не напечатаны ни в одном из изданий «Фауста», и только покойный гофрат Мориц*, ознакомившийся с ними по рукописи Гете, сообщает их в своем «Филиппе Рейзере», забытом уже романе, содержащем историю самого автора, или, скорее, историю нескольких сот талеров, коих автор не имел, в силу чего вся его жизнь стала цепью лишений и отречений, между тем как желания его были в высшей степени скромны, — например желание отправиться в Веймар и поступить в услужение к автору «Вертера» на каких бы то ни было условиях, лишь бы жить вблизи того, кто из всех людей на земле произвел самое сильное впечатление на его душу.

Удивительно! Уже и тогда Гете вызывал такое воодушевление, и все-таки только «наше третье, подрастающее поколение» в состоянии уразуметь его истинное величие.

Но это поколение дало также людей, в сердцах которых сочится лишь загнившая вода и которые готовы поэтому заглушить в сердцах других людей все источники живой крови; людей с иссякнувшей способностью к наслаждению, клевещущих на жизнь и стремящихся отравить другим людям все великолепие мира. Изображая его как соблазн, созданный лукавым для нашего искушения, наподобие того, как хитрая хозяйка оставляет, уходя из дому, открытую сахарницу с пересчитанными кусками сахара, чтобы испытать воздержность служанки, эти люди собрали вокруг себя добродетельную чернь и призывают ее к крестовому походу против великого язычника и против его нагих богов, которых они охотно заменили бы своими замаскированными глупыми чертями.

Замаскировывание — высшая их цель, божественная нагота их ужасает, и у сатира всегда есть причины надеть штаны и настаивать на том, чтобы и Аполлон надел штаны. Тогда люди называют его нравственным человеком, не подозревая, что в клауреновской улыбке* закутанного сатира больше непристойности, чем во всей наготе Вольфганга-Аполлона*, и что как раз в те времена, когда человечество носило широчайшие штаны, на которые шло по шестьдесят локтей материи, нравы были не чище нынешних.

Однако не поставят ли мне дамы в упрек, что я говорю «штаны» вместо «панталоны»? О, эти тонкости дамского чувства! В конце концов одни евнухи будут иметь право писать для них, и духовные их слуги на Западе должны будут хранить ту же невинность, что телесные — на Востоке.

Здесь я припоминаю одно место из «Дневника Бертольда»*.

«„Если поразмыслить как следует, то ведь все мы ходим голые в наших одеждах“, — сказал доктор М. даме, поставившей ему в упрек несколько грубое выражение».

Ганноверское дворянство очень недовольно Гете и утверждает, что он распространяет неверие, а это легко может привести к ложным политическим убеждениям, между тем как следует возвратить народ посредством старой веры к старинной скромности и умеренности. В последнее время мне также пришлось выслушать много споров на тему: Гете ли выше Шиллера, или наоборот? Недавно я стоял за стулом одной дамы — у нее явно, даже если смотреть на нее сзади, видны были ее шестьдесят четыре предка — и слушал оживленные дебаты на эту тему между нею и двумя ганноверскими дворянчиками, которых предки изображены уже на дендерском зодиаке*, причем один из дворянчиков, длинный, тощий, наполненный ртутью юноша*, похожий на барометр, восхвалял шиллеровскую добродетель и чистоту, а другой, столь же долговязый, прошепелявил несколько стихов из «Достоинства женщин»* и улыбался при этом так сладко, как осел, погрузивший голову в бочку с сиропом и с наслаждением облизывающийся. Оба юноши подкрепляли свои утверждения неизменным убедительным припевом: «Он выше. Он выше, право. Он выше, честью уверяю вас, он выше». Дама была столь добра, что привлекла и меня к участию в эстетической беседе, и спросила: «Доктор, что вы думаете о Гете?» Я скрестил руки на груди, набожно склонил голову и проговорил: «Ла илла илл алла, вамохамед расуль алла!»*