Путевые картины

В 1819 году, когда в Бонне, в одном и том же семестре, я слушал четыре курса, трактовавшие главным образом о германских древностях самых ранних времен, а именно: 1) историю немецкого языка у Шлегеля*, который почти три месяца подряд развивал самые причудливые гипотезы о происхождении немцев; 2) Германию Тацита у

Арндта*, искавшего в древнегерманских лесах те добродетели, которых он не досчитывался в современных германских салонах; 3) германское государственное право у Гюльмана*

, исторические взгляды которого еще наименее смутны; и 4) древнюю историю Германии у Радлова*, добравшегося в конце семестра только до эпохи Сезостриса, — в те времена предание о древней Герте должно было больше интересовать меня, чем теперь. Я ни в каком случае не допускал ее резиденции на Рюгене и полагал, что ее местопребывание — скорее всего на одном из Восточно-Фризских островов. Молодому ученому нравится собственная гипотеза. Но я ни в каком случае не поверил бы тогда, что буду некогда бродить по берегу Северного моря, не размышляя с патриотическим воодушевлением о старой богине. А это действительно так вышло, и я думаю здесь о совершенно иных, молодых богинях, в особенности когда прохожу по берегу мимо того места, наводящего трепет, где только что, подобно русалкам, плавали самые красивые женщины. Дело в том, что ни мужчины, ни дамы не купаются здесь под каким-либо прикрытием, а прямо идут в море. Потому-то и места для купания обоих полов устроены отдельно друг от друга, но не слишком отдалены, и обладатель хорошего бинокля многое может видеть на этом свете. Существует предание, что новый Актеон увидел таким образом одну купающуюся Диану, и — удивительное дело! — не он, а муж красавицы приобрел по этой причине рога.

Купальные каретки, дрожки Северного моря, только подкатываются здесь к воде и представляют четырехугольный деревянный остов, обтянутый жестким полотном. Теперь, на зимний сезон, они размещены в зале кургауза и, наверное, ведут между собой разговоры столь же деревянные и туго накрахмаленные, как и высшее общество, еще недавно там находившееся.

Говоря «высшее общество», я здесь не имею в виду добрых граждан восточной Фрисландии — народ столь же плоский и трезвый, как земля, на которой он обитает, народ, не умеющий ни петь, ни свистеть, но обладающий талантом лучшим, нежели пускание трелей и подсвистывание, — талантом, облагораживающим человека и возвышающим его над теми пустыми, холопскими душами, которые считают благородными только себя. Я разумею талант свободы. Когда сердце бьется за свободу, каждый его удар так же почтенен, как удар, посвящающий в рыцари, и это знают свободные фризы, заслуживающие свое прозвище; исключая эпоху вождей, аристократия в восточной Фрисландии никогда не властвовала, там жило очень немного дворянских семейств, и влияние ганноверского дворянства*

, распространяющееся теперь по стране через административные и военные круги, доставляет огорчение не одному свободолюбивому фрисландскому сердцу, и повсюду заметно предпочтение былой прусской власти.

Впрочем, я не могу вполне согласиться с всеобщими германскими жалобами на спесь ганноверского дворянства. Менее всего поводов к таким жалобам дают ганноверские офицеры. Правда, подобно тому как на Мадагаскаре только дворяне имеют право быть мясниками, ганноверское дворянство обладало прежде таким же преимуществом, ибо одни дворяне могли получать офицерские чины. Но с тех пор, как в немецком легионе* отличилось и достигло офицерского звания столько простых граждан, скверное обычное право утратило свою силу. Да, весь состав немецкого легиона много содействовал смягчению старых предрассудков, люди эти побывали в дальних концах света, а на свете увидишь многое, особенно в Англии; они многому научились, и приятно послушать, как они рассказывают о Португалии, Испании, Сицилии, Ионических островах, Ирландии и других далеких странах, где сражались, и где каждый из них «многих людей города посетил и обычаи видел»*, так что, кажется, слушаешь Одиссею, у которой, к сожалению, не будет своего Гомера. К тому же среди офицеров этого корпуса сохранилась немалая доля английского свободомыслия, которое находится в более резком противоречии со старинным ганноверским укладом, чем принято думать в остальной Германии, где примеру Англии мы обычно приписываем слишком уж большое влияние на Ганновер.

В этом Ганновере ничего другого и не видишь, кроме родословных деревьев с привязанными к ним лошадьми*. От множества деревьев страна остается во мраке, и, при всем обилии лошадей, не двигается вперед. Нет, сквозь эту ганноверскую дворянскую чащу никогда не проникал солнечный луч британской свободы, и ни одного британского свободного звука не слышно было в яростном ржании ганноверских коней.