Пути памяти

Потом я стал клянчить у мамы деньги на подборку иллюстрированных выжимок литературных шедевров. Я жадно проглатывал каждую книжку – от зазывных текстов суперобложки до настойчивых заключительных призывов: «А теперь, когда ты познакомился с этим изданием в серии "Иллюстрированная классика", не лишай себя удовольствия прочитать эту книгу в оригинале». Съев мякоть плода, я потом еще и косточку обсасывал: заключительные страницы этих книжечек посвящались назидательным очеркам. Там печатали краткие биографии типа: «Николай Коперник – основоположник учения о Солнечной системе», сюжеты знаменитых опер, просто любопытные сведения, которые навсегда врезались мне в память. Например, в конце «Завоеваний Цезаря» было написано: «Легион состоял из 6000 воинов»; «На бортах греческих кораблей были нарисованы глаза, чтобы корабли могли видеть»; «Цезарь всегда писал о себе в третьем лице».

Увлекался я и другой серией – «Собаки-герои». Одним из героических псов был Бренди, сообразительный спаниель, спасший мальчика от быка. Другим был Фокси, храбро кусавший немцев во время Первой мировой войны, пока его хозяин от них прятался.

Первая иллюстрированная книжка, которую я купил себе сам, была посвящена морским приключениям, ее написали Нордхофф и Холл. Рассказчик вел меня за собой сквозь бури и бунты на кораблях («Мы захватили корабль…», «Вы что, с ума сошли, мистер Черчилль?»). Я выбрал «Людей против моря» потому, что, раскрыв эту книжицу, прочел: «Я попросил принести мне перо и бумагу, чтобы написать о том, что со мной случилось… и хоть как-то облегчить одолевшее меня одиночество…»

Когда мне было четырнадцать, я несколько недель напролет приставал к маме с просьбой отпустить меня с друзьями из школы на ежегодную ярмарку, проводившуюся на Канадской национальной выставке. Я никогда не испытывал такой радостной приподнятости, такого тесного, слитного единения с толпой, как в тот день. Наши футболки пропитались потом, руки и подошвы ботинок стали липкими в этой вязкой толчее, бурлившей на августовском солнце. Мы изумленно глазели на цветные телевизоры, на часы, которые не надо было заводить, шалели от новой технологии печатных плат, суливших вскоре изменить нашу жизнь к лучшему, нам кружили головы аттракционы, на которых мы пронзительно визжали. Когда надо было передохнуть, мы перелезали через заборы сельскохозяйственных павильонов и смотрели, как стригут овец и доят коров с помощью новейших технических достижений. Чтобы сделать приятное маме, я набрал кучу проспектов на глянцевой бумаге о последних бытовых новинках – составах для натирки полов, электрических миксерах и автоматических открывалках для консервных банок. Сумка, которую я взял из дома, распухла от картонных вымпелов, флажков, бейсбольных кепок и шариковых ручек с рекламой всяких компаний и продуктов – кукурузного сиропа, образцов кремов для бритья и пятновыводителей, пакетиков с кукурузными хлопьями и чаем. Мы без разбору набивали сумки всем, что нам предлагали.

Вернувшись домой, я в волнении выложил все на стол, чтобы мама увидела все мои богатства. Она посмотрела на все эти дары, а потом не без доли досады затолкала все обратно в сумку. Мама не могла поверить, что все это мне дали просто так, она была уверена, что произошла какая-то ошибка. Когда она взяла все карандаши и шариковые ручки, я не выдержал и закричал:

– Они же там их всем давали бесплатно! Клянусь тебе! Они даже называются бесплатные образцы, потому что они бесплатные… – Я бился в истерике.

Мама взяла с меня обещание ничего не говорить отцу и разрешила спрятать сумку у меня в комнате. На следующее утро я встал пораньше, взял сумку, дошел до угла и выкинул ее в мусорный бак.

Теперь связывавшие нас узы обрели новое качество. Время от времени мама хитровато припоминала этот случай. Хотя она была уверена, что я взял те вещи не по праву, а, скажем, по ошибке, все равно она была на моей стороне. Вина моя. Секрет наш.

С тех пор я начал понемногу расширять представления о городе, совершая после школы небольшие прогулки в незнакомые районы. Город раскрывал мне свои овраги, угольные подъемники, кирпичные склады. Хоть я тогда не мог еще выразить чувств словами, меня порой чаровала заброшенность – молчаливая драма опустевших фабрик и складов, ржавых грузовых пароходов и руин промышленных зданий.

Я думал, что мои прогулки приучат маму не ждать меня больше, выглядывая из окна или с балкона на улицу, что она свыкнется с мыслью о моей свободе и не будет волноваться до вечера. Я тешу себя мыслью о том, что тогда не понимал всю меру своей жестокости по отношению к ней. Когда мы с папой по утрам уходили из дому, мама никогда не была вполне уверена в том, что мы вообще когда-нибудь вернемся обратно.