Пути-перепутья

Пришлось взять толстую папиросину – не орать же на человека, который тебя угощает! И, в общем, началась та же самая ерундистика, от которой еще недавно тошнило его.

– Международная обстановка сейчас, по-моему, ничего, а? – сказал Подрезов. – Особенно после того, как у нас своя атомная бомба появилась.

– По-моему, тоже, – ответил Дорохов.

– По американцам это удар, верно? – Вот тебе и русский Иван! Опять себя показал как надо, весь мир удивил…

– Да, удивил.

– А внутреннее у нас положение тоже на высоте. Читаешь газеты? Вся страна рапортует о досрочном выполнении хлебопоставок…

Тут Подрезов внутренне весь напрягся: все-таки он подвел разговор прямо к Лукашину. Неужели Дорохов и на этот раз не пойдет ему навстречу?

Не пошел.

– Рапортует, – ответил.

Подрезов вмял недокуренную папиросу в пепельницу на столе, с напускной молодцеватостью расправил плечи.

– Ладно, товарищ Дорохов, мне пора. Будешь завтра на совещании? В общем-то, я насчет этого и зашел. Топал мимо – чего, думаю, не зайти?

– Постараюсь, сказал Дорохов.

Улыбаясь, они пожали друг другу руки.

Дорохов до дверей приемной проводил почетного гостя. И даже лампу взял со стола лейтенанта, все так же уныло выстукивавшего на машинке, чтобы посветить Подрезову в темном коридоре.

Подрезов генералом прошагал по коридору.

А потом, а потом…

Хорошо, что на свете есть осенняя темень! Она, как плащом, накрыла его. Черным, непроницаемым, словно шторы в кабинете у Дорохова. И он мог идти запросто, тяжело дыша, тяжело бухая своими чугуном налитыми сапожищами, нисколько не заботясь о том, что его увидят люди.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Холодный сиверко резвился на пустыре возле здания райисполкома. И в вышней темноте, над его крышей, шумно, с хлопаньем пласталось невидимое полотнище красного флага.

Но напрасно Анфиса искала глазами свет в окошках. Его не было. Кончился рабочий день в райисполкоме, а вечерняя служба еще не началась – только внизу, на первом этаже, где трудилась уборщица, время от времени то в одном, то в другом окне вспыхивала лампа.

– Анфиса, Анфиса…

Кто-то – давно уже, еще с той минуты, как она вышла от прокурора, тащился за нею сзади, но разве могла она подумать, что это Варвара? А то была она, Варвара.

Со слезами, со всхлипами бросилась ей на шею.

– Я еще давеча тебя заприметила, когда ты от Дорохова вышла – я ведь там уборщицей, – да, думаю, ладно, не буду мешать, пущай сходит к прокурору. Сказал он тебе чего, нет?

– Чего скажет. По закону, говорит…

– По закону! Какой такой закон – самого честного-распрочестного человека сажать?

Крепко подхватив под руку, Варвара повела ее куда-то вверх по главной улице, и у нее не было сил сопротивляться.

Начала соображать Анфиса, когда они стали сворачивать в какой-то заулок.

– Пойдем, пойдем, – зашептала Варвара на ухо, все так же крепко держа ее под руку. – С ума-то не сходи. Нету дома Григорья. А хоть бы и дома был – что с того? – Невелика птица милиционер: куда пошлют, туда и пойдешь.

Вот так Анфиса и оказалась в маленькой боковушке у Варвары на втором этаже.

Варвара ухаживала за ней, как за малым ребенком или за больной. Она разула, раздела ее, заставила натянуть на ноги теплые, с печи, валенки, а потом, когда поспел самовар, начала кормить и поить чаем.

– Ешь, пей. Ты ведь, наверно, еще и не ела сегодня?

– Да, пожалуй…кивнула Анфиса и вдруг расплакалась. – Не думала, не думала я, Варвара, что у тебя найду пристанище…

– Да ты с ума сошла, Анфиса! К кому же тебе идти, как не ко мне! Господи, всю войну вместях, какие муки приняли, а теперь, на старости лет, счеты сводить… Пей, пей да не думай – он тоже не голоден. – Тут Варвара быстро привстала с табуретки, зашептала ей в лицо: – Я ему передачу сегодня передала.

– Кому? Ивану?

– Ладно, ладно, потише. Есть тут один милиционер – упросила…

– Ну и как он? – У Анфисы дыханье перехватило.

– Ну и ничего. Да ты не убивайся, бога ради. Сколько ни подержат выпустят. За что его держать-то? Человека убил? Деньги казенные растратил?

Анфиса покачала головой:

– Нет, девка, дров-то он наломал немало. Сама знаешь, какой закон: ни килограмма хлеба на сторону, когда жатва.

– А колхозники-то что – сторона? Ну-ко, вспомни, когда еще ты бабам говорила: бабы, не жалейте себя, бабы, после войны досыта исть будем? Ей-богу, я иной раз подумаю: да что это у нас делается? Я не сею, не жну, а каждый день с буханкой, а в том же Пекашине люди на поле не разгибаются – и на-ко… Нет, нет, – еще с большей убежденностью заговорила Варвара, – этого и быть не может! Выпустят, вот увидишь. А ежели здесь не разберутся, то ведь и в область можно. Да и Москва не в чужом царстве…

Анфиса кивала, соглашалась с Варварой, а сама так и клевала носом: сон навалился – ничего не могла поделать с собою.

Наконец Варвара догадалась разобрать для нее постель. На полу – от кровати она сама наотрез отказалась. Тут у нее голова еще сработала. Зато уж когда почувствовала под боком мягкую перину, только что занесенную с холодного коридора, заснула моментально, намертво. Будто в воду нырнула.

2