Пути в незнаемое

Народ был неотступным мечтателем, страстным, и мечта его была всегда одна и та же — о вольной жизни, мирной, спокойной, когда можно было бы работать, не боясь, что у тебя отнимут все, что тобой выращено, что тебя самого оторвут навеки от семьи, загонят в рекруты или продадут кому-нибудь как скот. Эта мечта о мире, о вольной спокойной работе нашла свое выражение во многих легендах, о том, что стоят где-то счастливые невидимые монастыри и даже целый город Китеж, который божья рука скрыла от властей под водою. Была в народе и мечта о «далеких землях», где-то за морем на «семидесяти островах» — земной рай. Вера в него так была велика, что существовали путеводители, называли даже имена каких-то проводников, которые могли бы туда провести. И люди шли, снимались с места вместе с семьями и всем скарбом и шли искать желанную страну. Какова сила непокоренности! Что касается бегства крестьян на Дон, в леса или за границу, то это явление достаточно хорошо изученное. Почва для появления мужицкого царя психологически была вполне готова.

В историческом музее есть портрет Пугачева. Емельян Иванович написан в сентябре 1773 года, то есть в самом начале восстания. Когда портрет этот был обнаружен в запасниках музея и с ним начали работать реставраторы, оказалось, что он написан поверх какого то другого; чем больше расчищали красочный слой, тем яснее становилось, что этот другой — парадное изображение Екатерины, декольтированной, в бриллиантах, орденской ленте и при звезде. В качестве памятника классовой борьбы этот двойной портрет очень красноречив, но вместе с тем теперь, когда реставраторы сняли часть красочного слоя, он являет собой некий живописный курьез, совсем не соответствующий такому серьезному делу, каким была крестьянская война. А впрочем, грозный Пугачев с женской грудью декольте кажется воплощением того фарса самозванства, в котором сам Пугачев был императором Петром III, его помощник атаман Чика-Зарубин — графом Иваном Чернышевым, где Екатерина была злодейкой женой, а Павел — любимым сыном. Вместе с тем этот двойной портрет являет собой теперь как бы сопоставление двух царей (тем более что одним замазали другого, это значит, что в народном сознании один другого победил). Это сопоставление становится особенно наглядным, если сравнить воззвания Пугачева к народу и те правительственные манифесты, которые выпускала Екатерина.

Пугачев говорил с народом поразительно сильным языком (в свое время произведшим большое впечатление на Пушкина). Вот как он говорил: «Великим богом моим на сем свете я, великий государь император Петр Федорович, ис потерянных объявился, своими ногами всю землю исходил […]. Слушайте: подлинно мы государь!» Или: «Божьего милостию мы, великий император и самодержец Всероссийский, всемилостивейший, правосуднейший, грознейший и страшнейший, прозорливый государь Петр Федорович!» Или: «Заблудившия, изнурительные, в печали находящиеся, по мне скучившиеся!.. Без всякого сумнения идите…» Могло ли тут не забиться надеждой мужицкое сердце — ведь горячие и искренние слова. А он еще и обещал: «Тех, кто сам видит мое благородное лицо и прекрасный образ […] и честию верит мне, таких людей, конечно, я буду жаловать». А чем? «Жалуем сим имянным указом с монаршеским и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне: и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами (раскольничий мотив. — О. Ч.

), вольности» и свободою и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями и соляными озерами без покупки и без оброку; и свобождением всех от прежде чинимых от злодеев дворян и от градщких мздоимцов-судей крестьяном и всему народу налагаемых податей и отягощениев».

А впрочем, и угрозы тут были более чем убедительные и касались не только дворян: чтобы ослушники «милосердия б уже не просили […], для чего точно я присягаю именем божьим, после чего прощать не буду, ей, ей». Или и того убедительней: «А в противность поступков всех, от первого до последнего, в состоянии мы рубить и вешать».

После неистовых речей пугачевской ставки странно (и даже отчасти смешно) читать разумные екатерининские манифесты, где все идет по порядку, все своим чередом и разделено на пункты. Пункт «А» начинается издалека: «Нет, да и не может быть в свете общества, кое не почитало бы первым своим блаженством учреждения и сохранения между разными и всеми частями и степенями граждан внутреннего благоустройства, покоя и тишины, равно как нет же и бедственнейшего пути к разрушению и пагубе общества, как внутренние в них раздоры и междоусобия». Этот ритм после бешеных пугачевских речей кажется не только бедным, но и заунывным. Главное, Екатерине нечего сказать народу, нечего обещать. А Пугачев обещал свободу и землю.