Пути в незнаемое

И я почувствовал, разделяя восторженную реакцию консерваторских слушателей: вот это и есть настоящий поэт, тот, кто умеет о главном в жизни и смерти сказать такими безыскусными словами. И написано это перед первой мировой войной, когда вокруг него спорили о футуризме, воплощение которого видели в Хлебникове! А при чем любые «измы», когда это большая поэзия, вне школ и вне кличек? Недаром уже в те годы проницательный Блок запишет в дневнике: «Подозреваю, что значителен Хлебников».

2

Люди моего поколения, те, кому сейчас под шестьдесят, мало читали Хлебникова. Его считали понаслышке трудным, сложным, малопонятным. Мне повезло. Знание его стихов и удивительного в нем самом началось в детстве благодаря моему отцу — писателю Всеволоду Иванову. В том же 1985 году отмечали его 90-летие. Значит, он был моложе Хлебникова на 10 лет. Но когда он приехал в Петроград из Сибири после гражданской войны и для него литературная деятельность только начиналась, Хлебникова уже не стало. Друг Всеволода Иванова Тынянов, писатель и филолог, был одним из первых наших литературоведов, всерьез занявшихся Хлебниковым, его рукописным наследием. По комнатам нашей квартиры до войны кочевало пятитомное собрание сочинений Хлебникова, вышедшее в тридцатые годы в издательстве писателей в Ленинграде со вступительной статьей Тынянова (недавно переизданной у нас, а в ФРГ и все собрание Хлебникова переиздано фототипически). Это издание читали члены нашей семьи разных возрастов, оттого и я рано познакомился с пятью томами. А когда мне было одиннадцать лет, при мне отец стал жадно читать только что выпущенный Н. И. Харджиевым том «Неизданного Хлебникова». Особенно понравившиеся ему стихи он читал вслух. Он произнес конец короткого стихотворения:

Где, как волосы девицыны,Плещут реки, там, в Царицыне,Для неведомой судьбы,

                                   для неведомого боя,Нагибалися дубы                          нам ненужной тетивою.

В пеший полк 93-йЯ погиб, как гибнут дети.

Отец добавил, что особенно хороши у Хлебникова такие стихи, как это последнее двустишие. Потом я узнал, в каких обстоятельствах в 1916 году у Хлебникова оно вырвалось. Он попал в армию, где, как писал несколькими месяцами позже Кульбину[15]

, испытал «ад перевоплощения поэта в лишенное разума животное, с которым говорят языком конюхов, а в виде ласки так затягивают пояс на животе, упираясь в него коленом, что спирает дыхание, где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее, где я становлюсь точкой встречи лучей ненависти… Шаги, приказания, убийство моего ритма делают меня безумным к концу вечерних занятий, и я совершенно не помню правой и левой ноги. Кроме того, в силу углубленности я совершенно лишен возможности достаточно быстро и точно повиноваться». В те годы в Хлебникове нарастала ненависть к войне, которой пронизаны последние его произведения.

Но это я узна́ю потом. А двустишие, прочтенное отцом, запомню на всю жизнь. Я думаю, что знакомство с великой поэзией и музыкой предшествующих поколений и должно начинаться рано (особенно с поэзией тех, кто недалеко от нас отстоит во времени: ведь классиков мы узнаем с расстояния, которое еще надо преодолеть). В этом было большое преимущество перед нами, городскими детьми, всех тех, кому когда-то в деревне пели колыбельные с младенчества. Но я был вознагражден позднее в детстве знакомством с такими стихами, как хлебниковское двустишие.

3

А во время войны, когда мы уехали в эвакуацию, я узнал и о других занятиях Хлебникова. Среди немногих самых драгоценных бумаг, вместе с тогда еще не перепечатанными на машинке рукописями двух своих романов, которым суждено было долго еще дожидаться печати (один из них — «Ужгинский кремль» — вышел всего несколько лет назад), отец отправил с нами в эвакуацию папку с бумагами Хлебникова, им полученными от поэта А. Крученых. Эти рукописи, завернутые в ковер и обшитые материей, странствовали с нами но Каме и Волге. Около этого небольшого, но тяжелого (а оттого, быть может, заманчивого для охотников на чужие вещи) тюка с рукописями мне пришлось стоять среди бурливших толп на пристанях в Чистополе, Казани и Куйбышеве, на нескольких вокзалах — я знал, что его надо беречь. Так судьбе угодно было начать мое участие в сбережении хлебниковского наследия: еще не зная его толком, я его сторожил.

Потом мы привезли драгоценный сверток в Ташкент. Там отец, приехавший с нами из Куйбышева, его развернул, и я увидел мелкий неразборчивый почерк Хлебникова; решать загадки этого почерка мне предстояло десятилетия спустя, занимаясь в архивах. Среди записей в том свертке были и хронологические таблицы по истории в сопровождении хлебниковских вычислений: он хотел уловить правильную числовую закономерность в чередовании похожих (или же прямо противоположных друг другу, как победа и поражение) событий.