Пути волхвов

– Что, сомневался, сокол? – Трегор широко ухмыльнулся, глядя на меня. Наверное, моё удивление отразилось на лице, выставив меня дураком.

– Кто бы не засомневался? – фыркнул я, всё ещё не веря своим глазам. – Что, правда городок? Не видение, не обман разума и глаз?

– Сам поймёшь, когда в трактире пенного нальют. Да не топчись, едем дальше, теперь уже без ворожбы. Давай, сокол, не отставай.

Трегор пришпорил лошадь, въезжая на улицы Топоричка. Мы с Рудо поскакали следом, и я, правда, до последнего не верил, пока не увидел знакомый трактир под красной вывеской.

Улицы были пустынны жуткой, мертвенной пустотой. Возможно, в другое время отсутствие людей и привычных городских звуков показалось бы мне уютом уснувшего поселения, но не в этот раз. Окна пугали темнотой. Редкие огни пробивались через вечерний мрак, один из которых как раз выглядывал из окна трактира. Но то, что совершенно точно не вписывалось в картину мирно спящего городка, так это запах. Совершенно дикий, чуждый смрад висел над Топоричком, и мне ещё жарче захотелось скорее расправиться с тем, кто превратил спокойный городок в зловонную гнойную рану.

Мы спешились. Трегор привязал лошадь тут же, недалеко от трактира, а я не пожелал оставлять Рудо: мало ли что могло с ним произойти без моей защиты. Кто-то мог бы надо мной посмеяться, мол, таких псов заводят, чтобы они защищали хозяев, а не наоборот, но я бы ответил, что Рудо – не пёс, Рудо – друг и побратим, верный мой воин и неутомимый скакун – кто угодно, но только не обычный пёс-побрехун.

На пороге трактира Трегор тронул меня за плечо. Я кивнул ему, мы молча пожали руки и, не договариваясь, осенили друг друга треугольниками Серебряной Матери – я его, а он меня. Постояли недолго, я проверил своё оружие. Был бы воздух чистый, студёный, мне бы хотелось постоять и подышать минуту перед делом, но воздух так загустел от гнилостной вони, что хотелось одного: спрятаться скорее, войти в помещение, где, быть может, дышалось бы лучше.

Небо набрякло тяжёлыми тучами, земля похрустывала с мороза – того и гляди, пойдёт снег.

Я пнул дверь, и мы оказались внутри.

Трактир был погружён в неуютный полумрак. Горела всего одна свеча на хозяйской стойке, сам хозяин был тут же, протирал кружки, освещённый ярко-рыжим, и сперва показалось, что кроме него никого и ничего в зале не было. Наверное, он протирал посуду просто так, чтобы занять чем-то руки, потому что теперь в кружки вряд ли часто наливалось пенное.

– С животными нельзя, – тусклым голосом произнёс трактирщик, явно не узнав ни меня, ни Рудо.

– Так двойную цену же заплачу, – хмыкнул я. Мой сиплый голос будто прорезал и мрак, и тишину. Трое посетителей повернули к нам головы, а четвёртый, какой-то тщедушный бедняк, проскользнул к двери, испугавшись чего-то, и протиснулся наружу. Я снял из уха серьгу и положил перед трактирщиком: вот его плата, если хочет, чтобы за Рудо денег дал. Моё лицо попало в круг света, и он прерывисто вздохнул, глядя на меня с радостным удивлением.

– Кречет! – вымолвил он.

– Лерис Гарх, – поправил я и повернулся лицом к залу.

Двое поднялись с мест. Мои глаза уже немного привыкли к полутьме, и я узнал Дербника и Сапсана. На меня накатило такое облегчение, что в глазах защипало. Забыв обо всех сомнениях, забыв, что считаюсь павшим, недостойным соколом, кинулся к ним и сжал в объятиях. Они оба ответили мне тем же, и на миг моё сердце воспылало от счастья.

– Камни при вас? – прохрипел я, борясь с комом в горле.

– При нас, брат, при нас. Как иначе? – Голос Сапсана, как мне показалось, тоже немного охрип. Дербник молча показал свой нож, и багровый камень, вставленный в рукоять, сверкнул в свете свечи.

– А это …? – Сапсан повёл подбородком в сторону Трегора. Я отдал должное скомороху: князь князем, а стоял скромно, ждал, пока соколы перездороваются.

– Это Трегор, – представил я. – Скомороший князь.

Трактирщик громыхнул уроненной кружкой. Я с досадой повернулся к нему и шикнул:

– Уходи наверх, коли жизнь дорога, и тому пьянчуге прикажи выметаться. – Я махнул на единственного посетителя, бородатого мужика с опухшим лицом, уткнувшегося в кружку с брагой. – Сейчас тут будут вершиться большие дела, я не ручаюсь, что все останутся живы. Лучше к жене иди, домой. Извини заранее, если что с трактиром твоим случится. Заплатим, если сможем.

Он посмотрел мне в лицо, и я ответил долгим, упрямым взглядом, убеждая безмолвно: «Правду говорю, беги, честный человек, мирный трактирщик. Беги и прости, иначе станется так, что ни трактира, ни Топоричка, ни всего княжества Холмолесского не будет, какими ты их помнишь».

Трактирщик опустил голову, поставил многострадальную, вытертую насухо кружку и пошёл наверх. В тех комнатах я когда-то коротал ночь с Летавой, и теперь казалось, будто прошло с того много-много лет, а на самом деле – всего-то лето обернулось осенью. Так и не помог ей с братом, да и не помогу уже, наверное… Где-то она сама сейчас? Отец её так и сидит в трактире, а сама не заболела ли, не слегла?