Путями ветра

Если приглядеться поближе, то на стертой меди еще видны лира и венок, напоминающие мне о том, что поэзия сейчас оплачивается лишь в том случае, если ты воспеваешь Птолемея Филопатора. Я видел его вчера на похоронах Клития Мелиуса, и это было воистину смехотворное зрелище, не похороны, о нет, но явление властителя Птолемея, обделенного величием, которым блистал его отец.

Не принимая приглашения Кадмона отправиться с ним и присоединиться к тризне, я должно быть, сильно обрадовал Ферона, который очень много говорил о своем новом сочинении, прославляющем «потомка божественного Лагида», и боялся, как бы с моей стороны не последовало никаких насмешек.

Кадмон был все так же подавлен свой скорбью и погружен в себя настолько, что я не хотел задавать ему никаких вопросов, да и приблизиться к нему мне бы все равно не удалось, я только видел его голову, склоненную на грудь, когда он остановился в десяти шагах от погребального костра с чашей в руках. Птолемей удостоил его сочувственной речью, которую, впрочем, даже зачитывал не он сам, а Эвмен. И, конечно же, позади этого царственного барана стояла Агафоклея со своей матерью и распутным, самодовольным братцем, который непрестанно брал куски еды с блюда и вытирал руки о волосы раба, ухмыляясь после каждого вздоха Птолемея. Кто-нибудь в Александрии помнит о том, что эта троица прибыла еще пять лет назад из Антиохии, где они вместе промышляли проституцией? А теперь они спят в царских покоях, одеваются в самые дорогие наряды и презрительно смотрят на всех, кто ищет справедливости во дворце. Я ненавижу их – крашеные волосы и подведенные глаза Агафоклеи, жирную шею ее брата и их мать, настоящую Гарпию. Всех их – мерзкое отродье, паразитирующее на крови тех, кому они и ноги омывать недостойны. Если когда-нибудь Птолемея найдут в спальне задушенным, а сокровищницу дворца разграбленной, никто не усомнится, что это деяние их рук, и уж можно быть уверенным, что после этого, они снова сбегут в Сирию. Дым только первые минуты относило в сторону, а затем костер начал чадить и черные клубы заволокли всех, кто стоял к нему ближе всех. Верховный жрец, отставив в сторону посох, сложил руки и начал гимн Анубису и Маат, все сочли такое происшествие дурным знаком и принялись испуганно перешептываться. Кое-кто быстро направился к носилкам, я тоже развернулся и стал протискиваться сквозь толпу, голова у меня болела от жары и гари, скопившейся в полуденном воздухе. Оглянувшись на прощание, я заметил, что Кадмон тоже исчез, продолжением церемонии полагалось руководить Эвмену. После того, как тело было кремировано, должны были состояться игры и раздача царских подарков, которых и ожидали большинство собравшихся.

Вчера в то время, как я, вернувшись с похорон, превращенных Птолемеем в увеселительную церемонию, стоял, глядя на море с площадки позади нашего дома, я услышал голос, который поначалу принял за голос Меланты, но, повернувшись, я увидал ее в окне, она сидела за станком и ткала, а Амун помогала ей разматывать нити.

Уже темнело и Ифанор, старый раб Гиппоменея, зажег светильник под деревянным навесом у входа в их дом.

Я прислушался и теперь понял, что голос, который раздавался за деревьями, в пальмовой роще, отделявшей наш дом от дома соседа и уходившей прямо к заброшенной каменоломне, был совсем незнакомым низким мужским, на который кто-то отвечал только прерывистым мычанием. Мужчина говорил на языке, который я не знал, но нечто похожее я много раз слышал на рынках и в порту. Возможно, это был фракийский или мидийский диалект, а мычание означало, что рядом с этим чужестранцем была немая дочь ювелира Гиппоменея. Несколько мгновений я прислушивался к их страстным вздохам, тревожившим прохладную темноту наступающей ночи. Стоило ли мне удивляться, что девушка, у которой был такой алчный и жестокосердный отец, решила отдаться незнакомому мужчине до свадьбы, которая, возможно, и вовсе никогда не состоится, а значит, она закончит свою жизнь где-нибудь в портовых борделях или, если ей повезет еще меньше, будет питаться объедками в таверне и попрошайничать, пока в один прекрасный день ее не затащат на корабль, уходящий в Пергам или на Родос, чтобы продать в рабство. Да, я не ошибся – это была Каника, вырвавшись из рук любовника, она бросилась прямо к дому, издалека я не мог разглядеть ни ее лица, ни того, кто пытался ее догнать, заметил только, что мужчина был темноволосый, высокого роста, в серой тунике с повязкой на голове. Убедившись, что девушка ускользнула от него и спряталась в доме, гость быстро направился в сторону моря, больше я его не видел. Только в соседском доме раздавались приглушенные рыдания, да светильник поскрипывал, раскачиваясь на ветру.