Рабочее созвездие

— Макса в лагере уже нет… Но он просил помочь тебе. Я уточнил в эсэсовской канцелярии, — он замялся, но тотчас продолжал: — Я тебе доверяю, дела твои плохи, тебя привезли сюда с таким направлением, что долго ты тут не протянешь, скоро тебя начнут искать, чтобы убить. Пока ты в безопасности. Но пока. Плохо одно: эсэсовцы знают, что у меня в блоке нет сейчас ни одного русского. Есть чехи, немцы, поляки, голландцы, украинцы, а русских нет. Говорить по-украински не умеешь?

— Нет.

— Плохо. Ты должен немедленно стать украинцем. Я положу тебя в боксе рядом с украинцем. Человек проверенный. Учись у него языку, только быстро. Эсэсовцы уже знают: па-ля-ны-ця. Не выговоришь — сам пропал и меня подвел. Все понял?

— Понял. А Макс где?

— Макса устроили во внешнюю команду. Оттуда можно легко бежать. А тебя на транспорт нельзя, тебя надо прятать тут. Понял?

— Да.

Луи сделал несколько шагов по проходу, остановился, постоял и вернулся.

— Гауптшарфюрера Вильгельма видел?

— Видел. Он сортировал при входе в блок.

— Тех двенадцать спасти не удалось. Они пошли в подвал крематория. Старайся меньше попадаться Вильгельму на глаза. А язык учи. И пока ничего не бойся. Тут не только они командуют судьбами людей.

Я с удивлением и радостью смотрел на пятнистое морщинистое лицо, напоминавшее кору старой березы, вслушивался в тихие осторожные слова и понял: тут есть не только палачи, тут есть люди, есть борьба, опасная, героическая, требующая безграничного мужества и смелости.

Через час я был помещен в боксе и вполголоса разговаривал со своим новым товарищем и соседом по нарам украинцем из Киевской области Степаном Дубравенко, высоким костлявым человеком лет сорока с лишним. Говорил он мягко, певуче, словно песни пел, слова выговаривал ласково, искренне удивлялся тому, что я не могу говорить так, как он.

— И что у тебя за деревянный язык, хлопче, ума не приложу? — поворачивал он ко мне расплывшееся в грустной улыбке лицо. — Все ж просто: па-ля-ны-ця. Слушай и повторяй. Па-ля-ны-ця.

— Па-ля-ни-ся, — повторял я.

— Нет, — вздыхал он, — язык у тебя толстый, его бы подрезать трошки.

— Язык как язык, — не сердился я, — а сказать по-твоему не могу.

— Ну ладно, повторяй еще раз. Должен же я из тебя хохла сделать. Говори: а щоб вы скыслы…

— А чеб ви скисли.

— Тьфу…

Мы лежали под самым потолком. За квадратным оконцем опять шлепал дождь. Он тяжело ходил по крыше, а когда на минуту утихал, слышно было, как жалобно повизгивает бесприютный ветер.

— Ты не сердись на меня, — виновато говорил я, — стараюсь, а не получается. Булка, буханка, каравай, коврига отлично выговариваю, а вот эта самая ваша полянися не получается, не могу и все, хоть язык вырви.

Дубравенко долго молчал. Заговорил грустно, мечтательно, вздыхая в темноту.