Radical War

С другой стороны, это означает, что военная практика эволюционировала, чтобы использовать преимущества цифровизации и интернета. И все же (не)объявленная Россией скрытая война против Украины также была полезно охарактеризована в книге Metahaven (2015) как своего рода "черная прозрачность". Галлюцинаторная машина фантазии, вымысла, антагонизма и гламура, описанная Петром Померанцевым как постоянное зрелище, где "ничто не является правдой и все возможно" (Померанцев 2015, с. 6). В качестве информационной стратегии затуманивание конечности войны создает неопределенность и затуманивает процессы смыслообразования. Это, в свою очередь, дает кислород радикальной войне, подпитывая кризис репрезентации, который стратегия стремится контролировать, запирая цифровых индивидов в призму социальных медиа.

Работа в этом разрушенном контексте привела к тому, что журналисты традиционных вещательных СМИ оказались в состоянии моральной паники из-за фальшивых новостей и предались ностальгии по тому, какой журналистика была раньше (Farkas and Schou 2018). Перед лицом последнего возмущения в Twitter или Facebook доверие и уверенность людей в старых способах репрезентации находятся в состоянии колебания. МСМ столкнулись с проблемой адаптации к информационной экологии, которая использует социальные медиа в целях распространения дезинформации. И именно в этом кризисе (неправильной) репрезентации - когда широковещательная журналистика и журналистика, основанная на участии, структурируются и по-разному стимулируют вовлечение аудитории - мы видим, что легитимность войны наиболее открыта для сомнений.

Военные интервенции 1990-х годов были обусловлены стремлением предотвратить геноцид и защитить права человека. В XXI веке эти мотивы уступили место более реалистическим заботам, связанным с ГВоТ и соперничеством великих держав (Blanken 2012). В период, прошедший с начала ГВоТ в 2001 году, быстрое распространение данных и информации о войне должно было предвещать демократизацию восприятия, при которой многочисленные взгляды на поле боя доступны каждому. Однако повсеместная и непрерывная трансляция каждого акта войны не привела к просветлению сознания и новой политике вмешательства. Напротив, западная общественность отвергла заграничные конфликты. Это нельзя отнести исключительно на счет развития цифровых медиа. Однако, поскольку социальные медиа обрели собственную силу повествования, очевидно, что они сформировали вектор для обсуждения и разработки контраргументов в пользу участия в зарубежной интервенции. Это усилило сомнения в эффективности вмешательства и отбило у западной общественности желание брать на себя риски, связанные с применением военной силы.

Особенно это касается войн на Ближнем Востоке в 2010-х годах. Они наглядно показали, как цифровые технологии и инфраструктуры репрезентации открывают беспрецедентный доступ к картине войны и в то же время переносят зрителей-участников на передовую. Совокупность этих цифровых инфраструктур облегчает прямую трансляцию сражений и в процессе создает накопительный и поисковый архив информации беспрецедентного масштаба. Как следствие, цифровой архив является одним из основных новых полей сражений радикальной войны; и в этом отношении, учитывая постоянную загрузку и обмен информацией о событиях от множества их участников, жертв и сторонних наблюдателей, сирийская гражданская война 2011 года является образцовой. Например, простой поиск на YouTube по запросу "Сирийская война" приводит к появлению постоянно меняющегося числа видеороликов, где первые пять просмотров варьируются от загруженных в последние пять часов до появившихся два года назад; число просмотров некоторых из них исчисляется миллионами.

Все это может звучать как сказочно демократическое видение войны, где прозрачность и знание подразумевают, что государства и участники могут быть идентифицированы по цифровым потокам информации и, как следствие, привлечены к ответственности. Однако на практике радикальная война не обеспечивает прозрачности, а приводит к прямо противоположному эффекту. Поток данных ведет к двусмысленности, непрозрачности и сокрытию, к множественным, фрагментарным и противоречивым нарративам о войне. Не в силах сдержать монстров, порожденных социальными сетями, этот процесс не только обеспечивает прикрытие традиционных форм войны и геноцида, но и позволяет использовать совершенно новые формы ведения войны. При этом он поощряет отдельных людей и диссидентские группы на Западе к вмешательству и участию в войнах за рубежом. В этом отношении "Радикальная война" является частью более широкой идеологии цифровой открытости (Hoskins 2018), однако она препятствует формированию консенсусной реальности войны и вместо этого может быть использована для поощрения сомнений и бездействия.