Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

«Какого черта! Ты с ума сошел? Убирайся отсюда, — сказала она резко. Он ничего не ответил, и она постаралась придать своему голосу высокомерное раздражение. — Не валяй дурака. Что ты о себе, собственно, воображаешь?»

Но он не ответил и не сделал никакого движения.

«Неужели ты и правда такая дрянь? Подлый идиот!»

И она попыталась спрыгнуть с кровати. Среди этих лесных холмов никакой крик ей не помог бы. Он схватил ее за запястья и медленно опрокинул на кровать. Дышал он не хрипло, не прерывисто, а очень ровно, очень спокойно. Именно это и поразило ее ужасом. Держа ее одной рукой, другой он сорвал с нее ночную рубашку. Она тыкала ему пальцами в глаза, царапала его шею, кусалась. Но он был слишком силен, он навалился на нее. И тут в этой бредовой комнате, в пляске теней от веток в лунном свете за окном она закричала:

«Свинья, трущобная крыса. Вот погоди. Тебе худо будет».

А потом замерла. Стала холодной и мертвой. Она подумала, что гордость не позволит ему овладеть мертвой женщиной. Он не торопился. И страшное, самое страшное было в том, что мало-помалу она… ну, поддалась.

Когда он оторвался от нее, она пришла в себя не сразу. Ненависть к себе раздирала ей сердце — она, на этой кровати… Что-то в ней было убито, и никто не мог бы этого понять — что-то в ней было убито. Когда она пришла в себя, то затрепетала от ярости, которая превратилась в мучительную боль. Мужчине этого не понять — зверского уничтожения чего-то, что было даже больше, чем она сама.

А он стоял рядом с ней. Потом, не сказав ни слова, он ушел. Тогда она заплакала и не возненавидела себя за эти слезы. Они укрепляли в ней ярость, помогали понять, что пока ей остается только тихо плакать. Она поняла, в какой ловушке оказалась. Если убежать от него сейчас, вернуться в город, в полицию она обратиться не сможет. Не говоря уж о невыносимой унизительности этого, любая огласка приведет к тому, что подручные Россо снова попытаются ее захватить. А если полиция и вмешается, Чоуна к тому времени и след простынет. Тут ей представилось, что к утру Джетро опомнится, осознает, как подло обманул доверие ее отца, испугается и сбежит. Джетро знал, насколько беспощадным может быть ее отец. Наверное, утром его уже тут не будет. Или же он начнет вымаливать у нее прощение, а то даже наложит на себя руки — ведь ее отцу он все-таки предан до мозга костей. И утром она увидит, что он исчез навсегда.

Спала она плохо, а проснувшись утром, услышала, что он возится внизу на кухне. И даже растерялась от нахлынувшей на нее ярости. Она достала из сумочки длинную пилку для ногтей и сунула в карман.

Когда она спустилась вниз, завтрак уже стоял на столе, а он варил кофе.

«Доброе утро, Джина, — сказал он спокойно. — Садись. — Потом он повернулся к ней. — Как ты думаешь, на почте у шоссе могут быть свежие газеты? Сбегать посмотреть?» — Он держался невозмутимо, с большим достоинством, и ни разу не посмотрел на нее украдкой.

В конце концов она спросила:

«Что ты собираешься делать?»

«То есть как — что?»

«Куда ты думаешь ехать?»

С искреннем удивлением он сказал:

«В Бостон, конечно. Мы же плывем в Англию?»

Она просто не поверила своим ушам. Никаких угрызений совести — и он собирается отвезти ее к отцу. Это было ему поручено. И ничто не может ему помешать. Его покорная верность, его хладнокровие оглушили ее. Если бы он схватил ее, угрожал ей, потребовал уехать с ним в Южную Америку или еще куда-нибудь, она поняла бы. Но такая собачья привязанность к хозяину придала этому нападению на нее какой-то рабский оттенок. И хотя он буквально отдавал себя в ее руки, она почувствовала презрение к этой тупой преданности, которая заставляла его идти до конца. Она поняла, что ей придется ему подыгрывать. А потому она стала такой же обычной, как и он. О прошедшей ночи не было сказано ни слова, но она знала, что он все время помнит о случившемся и ему нравится быть с ней нежным и заботливым, словно он получил теперь на это особое право. И порой ей не верилось, что он в самом деле собирается ехать с ней. До самого отплытия не верилось.

Корвет накренился, помпа в машинном отделении взвыла сиреной, а он сказал:

— Но чего ожидает Чоун?

— По-моему, ему все равно, — сказала она.

— Ну а что все-таки будет?

— Ну, ему будет велено вернуться домой.

— И он поедет?

— Ну, он сделает, что ему прикажут.

— А что потом?

— Вы не знаете моего отца. Джетро Чоуна убьют. — Она говорила совсем не как студентка колледжа Смита. — За тысячу долларов вам убьют кого угодно, достаточно позвонить по телефону, — сказала она спокойно. На секунду валы тумана разошлись, она оказалась в светлом коридоре, и он увидел ее сурово сжатые губы. Но тут же белый вал накатился на коридор, заколыхался вокруг них, и вновь она превратилась в неясную тень.

— Еще одно, — начал он, но она уже встала и отошла от него, словно знала, что он собирается сказать: «Если вы знаете, что произойдет, и даже предвкушаете это с таким удовлетворением, то чего же вы боитесь сейчас?» Вместо этого он пошел за ней и негромко позвал: