Радуга и Вереск

— Волшебниками были первые, как обычно, — сказал Косточкин. — Первая фотка, первая цветная… А сейчас пошли ремесленники. Знаете, я все же решил фотографировать, так сказать, вслепую. Будь что будет…

По крыльцу поднимался Охлопьев, он уже стаскивал с головы меховую кепку, обнажая седые длинные волосы.

— Напрасно медлите, — бросил он Косточкину, — потом не протолкнетесь.

И вошел с остальными в собор.

— Вы уже знакомы? — спросила с некоторым удивлением девушка.

Косточкин кивнул. И в свою очередь поинтересовался, знакома ли она с ним.

— Ну да, еще бы. Кто не знает нашего толедца, человека стены. Тем более он мой бывший препод. Я с ним уже здоровалась. А когда вы успели?

— Он вызвал мне «скорую»…

— Ах, да. Брат рассказал вашу историю. А мы с Янкой думали, вы разыгрываете… Ну, про поцелуй башни.

У Косточкина снова оцепенел затылок.

— Что вы так… заторможенно глядите?

— Да так… Немного двоится действительность.

— Правда? — Она внимательно и глубоко взглянула.

Она была чудесно сероглаза, темноволоса, бледновата, вокруг носа обозначались слабые веснушки. На ней было облегающее длиннополое темно-синее пальто. Некоторое время они глядели друг на друга.

— Входите, входите, не стойте! У-ха-ха-ха, умора! Чё стоять-то?

Они оба оглянулись. Это была та дурковатая девица в куртке, тренировочных штанах с лампасами и разбитых кроссовках, но туго повязанная шерстяным белым платком.

— А, вот твой фотик, — сказала она. — Ну сфоткай все, сфоткай. Давай. Потом уже ничего не будет. Всех злых, хотящих добра себе. Дайте добра злу! — Она ощерила в улыбке желтые зубы. — Дайте, дайте! Двоеженцам, троеженцам, дайте, дайте. Хы-ы. И вору, дайте, дайте еще украсть чтобы. Добра, добра, всем добра. Все злыдням — добра и только добра дай, Матушка-заступница. Хы-ы!

— Да, и я специально пришел, — поспешно сказал Косточкин, прерывая поток ее речи, — специально, чтобы…

— Хы-ы, хы-ы.

— Вы говорили, что ваша знакомая… Чтобы вот и сфоткать ее с голубями. Где она?

— Как где? Они ее прогнали, они ей не дали, не пустили! — затараторила она, указывая на стоявших поодаль полицейских и казаков. — Забоялись, подлюги! Не дали, не пустили Мартыновну в небо к Мати Божией. Голубам ее крылышки обстригли, наголо, наголо побрили! Забоялися!

Тут к ним направился казак в папахе, шинели с погонами, в брюках с красными лампасами, с седой кудлатой бородой и сизым носом, туго препоясанный портупеей.

— Эй, ты снова?! — строго окликнул он. — А ну, давай-ка!..

— Кровь на голове, а тоже добра ему дай-ка, — заговорила девица, вращая карими с крапинками глазами, — на-ко, на-ко! Кровь, как коты сметану, лижут, лижут да лакают, как собаки, а мира, денег, счастья, здоровья, крепкой крыши, чистых окошек — дай, дай им, Мати! Дай! Чтоб сыты, сыты были и здоровы, и усы в крови.

Казак протянул к ней руку в перчатке.

— Слышь, ты?

Девица шарахнулась от него, вытаращив глаза:

— Забоялась, забоялась, ухожу. — Но вдруг стала спокойно напевать: — Ходила, гуляла Святая Дева… А тут ей, Святой Деве, два жида навстречу бегут… Вы жиды, жиды окаянные! Ой вы, на что же вы Христа Бога распяли?!

Казак округлил глаза, оглянулся на толстого сотоварища в камуфляжной куртке, папахе, бритого, краснолицего.

— Слыхал?.. Ты, чего заговариваешься? Какие такие жиды-то? Где? Кто?

— Еще хуже, — отвечала девица, — о-па! Не ждал? Те не знали, а ты знаешь. Знаешь и так-то живешь.

— Чего болтаешь? — спросил казак, и даже его борода как будто начала вскипать от бешенства, но при этом он с извиняющейся гримасой глянул на Косточкина и девушку.

— Живодером и живешь, бабу свою пинаешь, нос от водки синий.

— Вот же… — пробормотал казак, снова обращаясь к Косточкину с девушкой, — пронесло…

— Всех-то еще пронесет хуже! Кровавым-то поносом пронесет, хлынет из всех дырок.

Второй грузный казак приблизился к ней сзади, нагнулся и что-то проговорил негромко. Она притихла. Косточкин в это время и сфотографировал их, фотоаппарат-то в руках был наготове. Грузный казак зыркнул из-под лохмотьев папахи, поднес большой тугой кулак в перчатке к лицу и громко кашлянул.

— А, собственно, на каком основании? — сипло спросил он.

— Что? — переспросил Косточкин, прекрасно понимая, к чему тот клонит.

— То, — буркнул казак.

— Меня сфоткал! Я просила! — восклицала девица. — Мартыновну не дали, он бы и ее, как она полетит.

— Слушай, ты… — сдавленно проговорил казак в шинели и поперхнулся.

От зеленого домика возле арки шел мужчина в дубленке, в меховой дорогой кепке.

— Что у вас тут? — спросил он, быстро оглядывая всех, задержал взгляд на Косточкине с фотоаппаратом.

— Ничего особенного, — сказала Яна. — Я пригласила фотографа из Москвы сфотографировать это событие.

— Какое? — спросил мужчина в дубленке.

Она кивнула на вход в собор.

— Так и фотографируйте, — сказал грузный казак, — а не… дуру.

Девица при этих словах улыбнулась, начала чертить носком рваной кроссовки по земле, исподлобья взглядывая на Косточкина и Яну, словно ей сделали комплимент.

— На мероприятиях, подобных этому, фотографировать можно все и всех, — сказал Косточкин.