Радуга тяготения

Фрау Гнабх целует Ленитропа, а Отто дарит ему пачку «Нежданной удачи». Скакун отрывает взгляд от зеленой книжицы и поверх пенсне кивает: auf Wiedersehen.Ленитроп отчаливает — по сходням на мокрый Hafenplatz [317],морской походочкой пытаясь компенсировать ту качку, что оставил позади, мимо бонов и мачт, и натянутого такелажа дерриков, мимо докеров ночной смены, что разгружают скрипучие лихтера на деревянные платформы, мимо горбатых лошадок, целующих бестравные камни… прощанья в карманах греют ему пустые руки…

***

Где Папа тот, чей посох расцветет?Ее гора в шелках влечет меня,Рабами, ароматами дразня,Пресуществляя муки в небосвод,

К заре пречистой, к узам, что поют,Хлыстам, что метят призраками плоть.На милости стихий, я зов ее алкать Готов всегда, как сумерек уют.Удел Лизауры не стонет мне вослед.Пред светом его камня пал я ниц,Как скептик, исповедь моя горька…В последней буре, что занозой бьет, —Ни песен, ни желаний, ни вины

И нет пентаклей, чаш и Дурака…

Бригадир Мудинг умер еще в середине июня от обширной инфекции E. coli,причем в конце беспрестанно хныкал: «У миня малютка Мэри бобо…» Случилось это перед самой зарей, как он и хотел. Катье подзадержалась в «Белом явлении» — бродила по дембельнутым коридорам, дымным и покойным по концам всех опустелых клеточных решеток в лаборатории, сама как принадлежность пепельной паутины, сгущающейся пыли и засиженных мухами окон.

Однажды она отыскала яуфы кинопленки, небрежно сложенные Уэбли Зилбернагелом в прежнем музыкальном салоне: теперь его занимал лишь рассыпающийся клавесин «Витшайер», на котором никто не играл, плектры и демпферы позорно сломаны, струны оставлены диезить, бемолить или корежиться под деловитыми кинжалами непогоды, что неумолимо совалась во все помещения. Так вышло, что Стрелман в тот день был в Лондоне — работал в Двенадцатом Доме, засиживался за алкогольными ланчами со всякими своими промышленниками. Он что, ее забыл? Освободится ли она? Освободилась ли?

Вроде бы из всего лишь пустоты «Белого явления» Катье раздобывает проектор, заправляет пленку и фокусирует изображение на стене в водяных потеках рядом с пейзажем какой-то северной ложбины, где резвятся полоумные аристократы. В челсийском домике Пирата Апереткина она видит белокурую девушку — лицо такое странное, что Катье признает средневековые комнаты раньше, чем самое себя.

Когда же они… а, в тот день, когда Осби Щипчон обрабатывал грибы Amanita…Катье зачарованно созерцает двадцать минут себя в до-Рыбьей фуге. На что им вообще сдалась эта съемка? И ответ есть в яуфе, и отыскивает она его очень скоро: Осьминог Григорий в бассейне смотрит Катье на экране. Ролик за роликом: мигающий экран и монтажными склейками Осьминог Г., пялится — на каждом отпечатанная на машинке дата, продемонстрировано, как у твари вырабатывается условный рефлекс.

К концу всего этого необъяснимо подклеена, судя по всему, кинопроба не кого-нибудь, а лично Осби Щипчона. Со звуком. Осби импровизирует написанный им сценарий к фильму под названием:

АЛЧНОСТЬ ТОРЧКА

«Начинаем с Нелсона Эдди, который фоном поет:

Алчность торчка,О, алчность торчка!Мерзости гаже нет наверняка!Даже ложась на кроватку свою,Ты превратишься в грязнулю-свинью,Едва тебя торкнет АЛЧНОСТЬ ТОРЧКА!

Вот в городок въезжают два усталых с дороги ковбоя — Бэзил Ратбоун и С. 3. (он же «Лапуся») Сакалл. При въезде дорогу им преграждает путь Карлик, игравший главную роль в «Уродцах». У которого немецкий акцент. Он в городке шериф. На нем огромная золотая звезда, едва ли не полностью закрывающая грудь. Ратбоун и Сакалл с тревожными улыбками натягивают поводья.

РАТБОУН: Этого не может быть вообще,не так ли?

САКАЛЛ: Хуу, хуу! Канешьна, мошжет, шжялький ти наркоман,ти шже слишьком мноко шжьраль тот шжуткий кактус,какта ми ехаль по тропе. Нато пиль курить этот шляфний траф, што и я, я шже тепе кофорияь…

РАТБОУН (с нервной Тошнотной Улыбкой):Умоляю — мне только еврейской мамочки не хватало.Я-то знаю, что может быть, а чего не может.

(Карлик между тем принимает разнообразные позы крутого омбре и размахивает целой батареей гигантских кольтов.)

САКАЛЛ: Какта столько естишь по тропе — ты шже понимаешь, о какойтропе я кофорю, прафта, труслифы ти потонок, — сколько естиль по ней я, наутшишься отлитшять настояштшефо карликофого шерифа от каллют-синатсий.