Радуга в небе

Душу, как факел в ночи, жгло одиночество. Она не забыла, нет, не забыла и никогда не забудет. Когда любовь к отцу вернулась, вновь вступив в свои права, крошечный уголек недоверия и непокорства продолжал тлеть, подспудно, невидимо для глаз. Больше она не принадлежала ему всецело, безоговорочно. Медленно, медленно огонь недоверия и непокорства разгорался в ней, исподволь сжигая и подтачивая прочный остов близости.

В одиночестве она носилась по округе, воспылав страстью к движению и всему, что движется. Она полюбила ручейки. Найдя очередной ручей, она испытывала радость. Казалось, он заражал ее своим настроением, и ей тоже хотелось бежать и петь вместе с ним. Она могла часами просиживать у ручья или источника, примостившись на корнях ольхи, и глядеть, как торопится вода, как танцует она, подпрыгивая на камушках, как обтекает ветви и сучья поваленного дерева. Иногда, мелькнув, тут же исчезала невоплощенным призраком тень рыбки, иногда по берегу, у самой кромки его, прыгали трясогузки или прилетали напиться другие какие-нибудь птахи. Однажды, как синяя стрела, пролетел зимородок, наполнив сердце радостью. Зимородок распахнул ей двери в мир волшебства, он был стражем зачарованной страны.

Но пора было уходить от хитросплетений фантазии и заботливо выстроенного иллюзорного мира: иллюзорного мира ее отца, где он был Одиссеем, путником в стране реальности; иллюзорного мира бабки, так и оставшейся среди теней, где все было зыбким и далеким — крестьянские девушки с васильковыми венками на головах, сани, снежные сугробы, молодой чернобородый дедушка, их свадьба, война и смерть — действительность, превратившаяся в какие-то таинственные знаки; пора было уходить от собственных бесконечных фантазий — от того, что никакая она не Урсула Брэнгуэн, а польская графиня, колдовством перенесенная в Англию, уйти от миражей прочитанного, от красочных и цветистых иллюзий воображаемой жизни, утвердиться в реальности классической школы в Ноттингеме.

Она была застенчива и очень страдала от этого. Во-первых, она грызла ногти, а потом ужасно и непомерно стеснялась своих пальцев. Этот стыд стал для нее настоящим наваждением. Целыми часами она изводила себя, придумывая причину, почему она могла бы не снимать перчаток — говорить, что она ошпарила руки, или делать вид, что перчаток не сняла по рассеянности. Ах, если б только не проклятые ногти, не этот ужасный порок! Она так хотела быть безупречной, совершенной, без единого пятнышка порока, воплощением благородства и возвышенности! Огромным огорчением для нее стал их первый с отцом приезд в школу, то, как буднично отец это обставил, как вел себя на встрече Он был как всегда краток, в каждодневной своей одежде — костюм был непродуман и плохо на нем сидел А Урсуле-то виделось царственное облачение, представлялся торжественный церемониал этой встречи, вхождения ее в новое качество!

И школу она ухитрилась превратить в очередную иллюзию Директриса, мисс Грей, виделась ей олицетворением некоего особого серебристо-седого благородства и красоты, свойственной исключительно педагогам Сама школа была некогда домом аристократа Темные строгие газоны отделяли ее от темной изысканности аллеи. Но сами классы были просторными, приветливыми, а с задов школы, помещавшейся на зеленом склоне Арборетума, открывался вид на зеленевшие внизу луга и кустарники, на деревья, росшие на холме, и дальше, на город, громоздивший в котловине свои крыши, шпили и темные округлости своих очертаний.

И вот она, Урсула, вознеслась над всей этой дымной городской сутолокой, кипучей промышленной суетой, обосновавшись на холме Знания. Она была счастлива. Здесь, над городом, в ее классической школе, самый воздух, казалось, был другим, тоньше, в нем не чувствовалось примеси фабричного дыма Урсула с жадностью погрузилась в изучение латыни и греческого, французского и математики. Изображая в первый раз буквы греческого алфавита, она трепетала, как послушница перед вступлением в орден.

Она карабкалась на очередную гору, чья вершина была ей еще неведома И сердце ее не покидал азарт — забраться, посмотреть, что там дальше, за горизонтом. Каждый латинский глагол был как девственный материк — она вдыхала новый аромат, ощущала новый запах, не понимая, откуда он исходит и что означает. Узнав, что

х²×у²=(х + у)×(х — у),

она улавливала важность этого шага на пути знания, догадываясь, что шаг этот открывает ей доступ к чему-то очень существенному, к пьянящим и драгоценным высотам свободы. А как радовалась она составлению фразы из упражнения по французскому языку:

Y’ai donne le pain a mon petit frère.

Каждая из этих мелочей отдавалась в ней звуком горна, возбуждая, зовя к новым свершениям на пути в замечательное далеко. Она лелеяла старенькую книгу «Основы французской грамматики» Лонгмена и порыжелую по краям «Via Latina», как и невзрачную свою «Алгебру». Учебники эти хранили для нее неизменную волшебную привлекательность.