Радуница

Старуха, несмотря на больные ноги, изуродованные варикозом, весь день как неприкаянная мотылялась из избы да в избу, ночью бормотала за дощатой переборкой или, воспалив свет, стригла ногти мимо газеты, лязгая старинными массивными ножницами с источенными лезвиями.

Но за собой не замечала.

Когда ей указывали на оплошность (и, конечно, так, что стерпеть не было никакой возможности), старуха обижалась и запропадала, пока не шли искать с фонариком. Чаще отсиживалась на лавочке, вкопанной в угор. Вспоминала то недавнее и счастливое времечко, когда жили со стариком одни, а дочь с мужем – по соседству, в избе через проулок, куда скочевали после свадьбы.

– Клавка в своё время кончила Иркутское торговое училище. Ну, приняла от Шуры Чемесовой сельпо! Шура-то на пенсию, а Клавка и стала… Год-два всё было ладо́м. А потом отмочила номер: наступила на завёрточную бумагу грязной туфлёй, а в эту бумагу запаковала развесную халву и продала «вредному» покупателю, которого оне с девчонками невзлюбили и на совете договрелись наказать. Но этот (не буду называть его фамилию) тоже… спуску имя́ не давал: то мелочь на три раза пересчитывает, то колбаса ему несвежая, а то жалобы строчит. Ему и подгадили! Он дознался, поехал в райком. Ишо же было советское время, большие же строгости! Клавку на другой день и попросили. Приползла, змея, да ишо выпившая: так и так, мама. «Чё ж, – говрю, – на дураках земля держится: вместе учудили, а тебя одную́ видят!» Заплакала она…

С той поры всё у Клавки пошло ко́сом, а старуха взяла себе за правило называть дочку Лопушихой. Как было не называть? В магазине больше не заведовала, но и старых связей не теряла: пчёлка с цветка на цветок и мёд собирает, а Клавка совсем не пчёлка. Одну и другую беременность скрытно от матери спустила, а когда обуздала себя замужеством, оказалось, что навсегда пуста, неродяща, как худая земля.

– И этот… зятёк-то мой! – на другое плечо переваливала старуха. – Шоферил, как путный, в совхозе. Потом упёр несколько мешков кормосмеси, его и посадили в каталажку. Вышел уже при демократии: ни родины, ни флага. Хоть куда подавайся! Первое время ошивался по заугольям, праздновал вольницу. Но потом, правда, остепенился, устроился, как многие у нас, на вахты. Сутки езды от дому. Какой холерой занимался, я, откровенно говоря, не знаю. Оне же мне не докладывают! А я ради принципа не спрашиваю… В конце месяца заявлялся! Тут тебе и шашлыки, и водяра, и музыка на всю вертушку. Стал и её, подлец, втравливать. Мы с дедом постращали-постращали, да как сама Лопушиха выгвоздила, чтоб не сувались, мы и не стали. А тому деятелю чё не жить? Са́м прогулеванится, деньги просадит – и снова на свою вахту! Эта́, дура, залазиит в долги. Ись-пить-то чё-то надо… А платить с какого хрена? Он ведь ей не оставлял ни копейки! Вот так и жили – однем днём. Ну да мы с дедом после того раза не касались…

И это было ещё полбеды! Дочка, хотя и без царя в голове, всё делала по дому. Весной огород и у себя, и у них, стариков, посадит, осенью – поможет убрать. Когда и постирает, и побелит, если самая старуха не раскачается. Зять от вахты проспится, в дело сгодится. Вдвоём со стариком управлялись: где пятеро не осилят, там этот боров шутя перепашет, кто бы подсказал да направил. Старуха хоть всё чаще и хворала, но и ей забота: гоношила обед да мыла в железном тазу посуду, или просто служила на побегушках…

На неё словно наплыло облачко. И старуха вдруг увидела отсюда, из сегодняшнего весеннего утра, что не совсем они были пасмурные, те далёкие дни! Всё померкло, как умер старик, и дочь под руки увела мать к себе. Продать она, что ли, решила её избу за материнский капитал или подселить на лето отдыхающих, а только осталась старуха без своей крыши. Годы её были такие, что спорить не станешь. К кому-то уже надо было приткнуться, а старухе и приткнуться больше не к кому. Её потому никто и не спрашивал. Сказали собираться – она и подпоясалась.

У дочки жила эту зиму, за которую старуха осунулась и посохла, так что одёжка висела на ней, как кора на гнилом дереве. Слышала она уже не с первого раза, а пока не пошевелит в ухе булавкой. На веке выскочило фиолетовое пятнышко. И ещё тоска, глухая печаль назрели в голосе, чего за старухой никогда не водилось, а она, понятно, подсмотреть за собой не могла. Но всякий знавший её подтвердил бы, что это так.

Появление этих напастей старуха относила на тот счёт, что стронули с насиженного места. То, что сманили ради пенсии, высчитав, во что обойдётся старухино содержание и сколько перепадёт чистым наваром, смекнула гораздо позже, когда ничего нельзя было попятить. Старуха и не заметила, как они ловко скрали её! Но если от родной дочки можно было и потерпеть, то зятю старуха не прощала, и едва он чем-нибудь поддевал её, она в ответ зубатилась. Тогда и дочка поднималась на неё. Приходилось убираться с глаз долой и, как нынче, сидеть на лавочке и в воздух вымещать свою обиду.