Рагу из дуреп

– С-скотина! – скрипел зубами Упырь, вспоминая, как Динка сама упаковывала его вещи, пока он, страдая от ущемленного самолюбия, издевательски приплясывал перед ней голым, распевая на прощание похабные частушки:

Наши девки горько плачут

И не знают, как им быть.

Милый может только начать,

Но не может углубить!

– И-эх, эх! – размахивал он цветастым платочком, кружа по огромному двадцатиметровому коридору вприсядку, словно скоморох на площади.

Дура, дура, дура я,

Дура я отпетая!

Голоснула за Бориса

И хожу раздетая!

Про Бориса, конечно, было не по теме, но зато это «дура, дура, дура я» оказалось в самую масть, и потому Упырь, не забывая махать платочком, с гиком и улюлюканьем кружил вокруг бывшей супружницы, с застывшим лицом паковавшей коробки. Он знал, что интеллигенствующая Динка не в пример тёще, не огреет, чем попало. Тёщи как раз дома не было. Диана же вообще старалась сор из избы не выносить. И когда они разъехались, многие не поняли, что случилось, и почему развелись.

– Время рассудит, – тихо сказала Диана и уехала в Киев. А он остался.

– У-у, обезьяна, – с ненавистью зыркнул он опять на её фотографию. – Эй, кто там есть? Шкааааалиииииик!

Вообще-то Упырь ненавидел всех. И завидовал всем. И потому сам себе внушал, что дом у него будет самый лучший. Хотя строили его бомжи, которые тут же вместе с паном и пили, слушая его насмешки, и чаще всего не обижаясь.

– Интеллект – неминуемая ступень в развитии человека, – поучал пан Упырь сгрудившуюся вокруг него рабсилу. – Двуногое без интеллекта – ноль, раб божий. Вернее, хе-хе, раб своего господина. А то, что каждое двуногое считает себя человеком, так это его проблема. Хе-хе, дурак он и есть дурак. Когда-то имплантировали такой вот обезьяне в мозг какую-то пси, хи, кси-функцию, – указывал пан на одного из слушателей. – И вот перед нами горький катаклизм в виде Лёни, например.

Все поворачивались к Лёне – заросшему сутулому мужику с Западной Украины, который всё лето вкалывал у пана Упыря, чтобы отослать домой заработанные гроши. На Западной Украине заработать было негде, а в Европе Лёнины руки спросом не пользовались.

– А чего – я? – пытался роптать Лёня. – Я, между прочим, из твоих мест. Мой отец когда-то…

Но Упырь не слушал о Лёнином отце и вёл дальше:

– Но долей разума наделено в природе всё, с-сука! Даже Лёня. Только параметры, координаты у всех свои. Раньше пластинки гоняли на 33, 45 и 78. Оборотов. В минуту. – Упырь внимательно оглядывал притихшую братву и подносил ко рту стакан с «Шустовым». Все заворожённо следили за его двигающимся кадыком и на последнем движенье сами быстро хлопали самогону, закусывая зелёными стрелками лука.

– Так вот и с нами: мы жужжим на 78, камни – на 45. А Лёня, с-сволочь –  на 33.

– А ты на сколько жужжишь? – буркал обиженный Лёня, который не мог взять в толк, с чего это хозяин сегодня на него взъелся.

– Я? – веселился пан. – Я человек разумный. Я жужжу на 120.

И заводил арию князя Галицкого из «Князя Игоря»  – единственное, что запомнил из Динкиных музыкальных выпадений.

Только б мне дождаться чести –

На Путивле князем сести.

Я б не стал тужить,

Я  бы знал, как жить.

Уж я б княжеством управил,

Я б казны им поубавил

Пожил бы я всласть,

Ведь на то и власть…

Пей, пей! Гуляй!!!

– Й-иэх! – пускался пан в пляс по заросшему бурьяном участку, показывая, что перерыв для рабочих окончен и пора строить хозяину дом.

Вокруг давно поднялись белые и розовые дворцы с мансардами, бассейнами, круговыми балконами, с полуциркульными арками, со звонкими витражными стёклами в парадных и витыми колоннами под  разноцветными фонарями, которые по ночам светились крохотными маяками. А у пана Упыря всё ещё вкривь и вкось нарастали стены, не имевшие даже примитивной бетонной шубы. И блоки с выпиравшими проволочными ребрами продолжали вызывать недоуменные взгляды пассажиров маршрутки, делавшей остановку прямо напротив его дома.

– А я, с-сука, никуда не спешу, – объяснял Упырь родичам, которые летом иногда приезжали из Полесья на море. – Я для дочки строю. А она в Германии. Евры вон мне шлёт.

И демонстрировал желающим розовато-сиреневатые купюры с серебристыми знаками на банковском глянце. Гости уважительно проводили пальцами по банкнотам и уходили в гостиницу. В квартире на Лермонтовском переулке, которую при размене Упырь выдурил у Динки и где числился прописанным, места им не было – там засели какие-то непонятные люди, вроде как платившие арендную плату. А в этом незаконченном пока доме не было горячей воды. И холодной часто не было тоже. Да и интерьеры, надо признать…

–Ш-шкааааалик! – регулярно требовал пан, и даже его пёс реагировал на этот возглас только когда был совсем голоден. Знал уже: не про его собачью морду речь. А если кто-то из гостей не понимал, что хозяин вовсе не шутит и не выкрутасничает,  он совал им под нос скрученные фиги, а, случалось, и кидался загаженными трусами. Отваживая, таким образом, недалёких родичей.

– Живу, как хочу! Я – хозяин!

***