Райская птичка

Эта комната осталась такой, какой она ее помнила. Словно она только вчера оставляла следы в меловой пыли на полу, бегая за Томасом хвостиком, и съеживалась на канапе, пока он хмурился, делая набросок. От этого у нее возникало странное ощущение, будто она в музее. В музее, смотритель которого исполняет свои обязанности кое-как, подумала Элис, заметив тонкий слой пыли, покрывавший все: стопку книг, циферблат часов, свечи в тяжелых латунных подсвечниках.

Томас вернулся в комнату, помешал угли в камине и сел в кресло напротив Элис. Его ступни были голыми, бледными, высокими в подъеме; левый мизинец рос криво, по-видимому, после перелома. Вид его голых ног создавал неуютно интимную атмосферу, и Элис остро ощущала каждую перемену, которая происходила в ее теле под тонкой тканью его футболки. Восемь лет они не видели друг друга. Как мало теперь значила их разница в возрасте.

– В той комнате фарфоровая фигурка.

Томас опять перемешал угли:

– Я забыл, что оставил ее там.

– Это твоя? Она не похожа на вещь, которая могла бы принадлежать тебе.

– Ты меня настолько хорошо знаешь? – Томас улыбнулся ей. – Она может стать твоей, если хочешь. Бери.

– Почему у меня такое чувство, что ты не имеешь права ее дарить?

– Вижу, проницательность тебе не изменяет. Пожалуй, ты права. Формально у меня нет права ее дарить. Я ее украл.

– Я тебе не верю.

– А следовало бы. Я взял ее у матери. Это была вещь, которой она дорожила, подарок очень близкой подруги, и, думается, довольно ценный. Ты когда-нибудь слышала о Дороти Доути?

Элис покачала головой.

– Она умерла десять лет назад или около того. Она и ее сестра Фреда были соседками моей матери в Сиссингерсте[24]. Думаю, Фреда иногда присматривала за моей матерью, когда та была маленькой. Обе сестры занимались скульптурой – у них дома была собственная печь для обжига. Дороти, как ты, наверное, догадалась, была орнитологом и натуралистом. Ей нравилось делать модели птиц, которых она видела в своем саду. В конечном итоге они с Фредой оказались в «Ворчестерской Королевской фарфоровой компании» в качестве внештатных дизайнеров. Фреда делала скульптурки маленьких детей, но Дороти занималась только птицами, и у нее отлично получалось. Та, что в комнате, была опытным образцом. Дороти подарила ее моей матери в год, когда я родился.

– Зачем ты ее забрал?

Томас пожал плечами:

– Хотел сделать ей больно.

– Ты сознательно пошел на жестокость?

– Тебя это удивляет?

Он встал, подошел к бару и щедро плеснул себе еще бренди. Потом наклонил графин в сторону Элис, но ее стакан был по-прежнему полон, и она покачала головой.

– Я хотел, чтобы она испытала чувство потери. Хотел лишить ее чего-то, что ей дорого. Сын явно не подпадал под эту категорию. Думаю, потеря птички ее сильно задела. Я удивлялся, как она сдерживает такие мощные эмоции.

Томас говорил без злости, сухо и отстраненно, попивая бренди и глядя в огонь. По коже Элис побежали мурашки, но на сей раз дождь и усталость были ни при чем. Она покатала стакан в ладонях, наблюдая, как жидкость плещется и стекает по стенкам, и сделала еще один глоток:

– Похоже, счастливым твое детство не назовешь.

– Я не один в этом клубе. Пусть тебя это не тревожит, – Томас смерил ее взглядом, под которым она заерзала. – Скучаешь по родителям?

– Каждый день.

Он кивнул, как будто ждал от нее именно такого ответа:

– Да. Конечно. Я со своими почти восемь лет не общаюсь. Когда я думаю о них, ничего не чувствую. Это делает меня плохим человеком? Как по-твоему?

– Не это.

Натянутая улыбка.

– Ах. Вот мы и подходим к сути. Значит, второе. Оно делает меня плохим человеком.

Неужели он думал, что они сумеют обойти эту ужасную историю, оказавшись наедине в той же комнате, так близко друг к другу, что она могла бы протянуть руку и коснуться ладони, в которой он держит стакан? Текучее тепло бренди распаляло Элис изнутри и сливалось во что-то тяжелое у нее под сердцем. Она глубоко вдохнула:

– По-твоему, оно делает тебя хорошим?

Томас вытащил несколько поленьев из корзины и бросил их в камин, подняв облачко искр, устремившихся в дымоход.

– В тот день после твоего ухода я задремал, Элис. Вернувшись в эту комнату, я понял, что ты видела рисунок. Дело не в том, что наброски лежали в другом порядке – я не уверен, что вспомнил бы, как именно их складывал, однако я точно не намеревался оставлять этот конкретный рисунок сверху. Я увидел отпечатки твоих ног в меловой пыли. И отпечаток большого пальца в углу наброска. Ты не знала, что оставила их, верно?

Томас встал перед ней и взял ее за запястье. Элис вздрогнула и попыталась вырваться, но он не заметил или не придал этому значения и поднес ее руку еще ближе к себе, поглаживая подушечку большого пальца, будто пытался стереть с нее что-то. В следующий миг он ее отпустил.

Элис прижала руку к груди, через футболку чувствуя, как ее суставы сочатся теплом:

– Это неважно.

– Не говори чепухи. Разумеется, это важно.

– Может быть, для тебя. Но не для меня.

Томас допил свой бренди и с глухим стуком поставил стакан на стол:

– Ты не умеешь лгать, Элис. И слава Богу.