Райская птичка

«Он нам по карману, – объяснила Натали, добавив: – И климат тебе больше подходит». Она проигнорировала истерики Элис, ее мольбы остаться в доме, где они выросли, где родители до сих пор бродили по ночам из комнаты в комнату, дыша на них холодным сквозняком; в доме, где ее дочь, быть может, на кратчайший миг открыла глаза и увидела все вокруг, прежде чем они закрылись… Натали отодрала руки Элис от двери. «Мы не можем здесь оставаться». Она захлопнула дверцы машины и так резко рванула с места, что задние покрышки подняли за собой фонтан гравия. Черпая силы в кофеине и свежести открытых окон, враждебная и решительная, двадцать часов Натали гнала машину, как будто дьявол торчал у них на заднем бампере. Элис большую часть пути сидела как зомби, дрейфуя между забытьем и явью, почти надеясь, что машина разобьется, и думая только о том, что тогда она сможет быть с дочкой.

При свете дня дом не стал выглядеть лучше. Чумазую решетку под крыльцом оплетали зеленые усики, будто привязывая дом к грязной жиже его колыбели. Ставни болтались на петлях, и полосы отслоившейся краски свисали с деревянной обшивки, как вымпелы. Дом продали с обстановкой, и обстановка эта представляла собой дрянную разнокалиберную мебель: стулья со скошенными ножками, продавленные диванные подушки с пятнами непонятного происхождения… Все вокруг пропитывала едкая влага, от которой Элис было тяжело дышать. «Это лекарства, – сказала Натали. – Тебе дурно от них». Но Элис лучше знала. Пеницилламин и соли золота, которые сделались необходимыми почти сразу же после того, как она перестала быть беременной, были ни при чем. Ребенок наложил целительное заклятье на ее тело, отогнав знакомые симптомы охранным волшебством. То, что творилось с ней после, не шло ни в какое сравнение с прежними выходками артрита: с акцентированными хуками и градами мелких ударов, которыми он ее потчевал, с изнеможением, не выпускавшим ее из постели, с объездными дорогами, которые находила болезнь, когда новые лекарства ставили на ее пути блокпосты. Эта боль была другой. Даже ощущение горя, которое до сих пор душило ее после смерти родителей, изменилось. Эта боль была свежей и жгучей, и поселилась она в самом сердце.

Элис не хватало ни сил, ни стойкости, чтобы взбираться по длинному пролету лестницы, ведущей на второй этаж, поэтому за ней остался первый. Она занимала всего две комнаты и не столько занимала, сколько блуждала между ними – между гостиной с высоким потолком и большими окнами, идущими от фасада к задней части здания, и маленькой комнаткой на противоположной стороне, которая когда-то, наверное, была кабинетом, но теперь стала спартанской, как монашеская келья, спальней, помещая в себе лишь кованый остов придвинутой к стене двуспальной кровати. По ночам Элис перекатывалась на бедро и прижималась как можно ближе к стене, кладя на нее раскрытую ладонь и ожидая, что дом задышит и заговорит своим скрипучим голосом.

Через несколько недель Элис заметила узор вмятин на ковре в коридоре – тропинку, которую она протоптала, волоча себя из спальни к креслу в углу гостиной и назад. Сейси, экономка, которую Натали нашла вскоре после переезда, поставила перед креслом скамеечку для ног, а на спинку с подголовником набросила плед. Элис проводила дни, закутавшись в одеяло и глядя на задний двор через окна, рамы которых, распухшие, побитые плесенью, едва удерживали стекла на месте. Старое стекло искажало очертания зарослей кампсиса и жимолости, превращая сад в нечто размыто-тропическое. Немногие птицы, которых она узнавала – пересмешники, желтогрудки и тауи, – двигались лениво, словно усыпленные жарой.

Элис потеряла аппетит, сон, ощущение времени. Сейси уговаривала ее есть завтраки, какие обычно готовят для инвалидов: нежные рисовые пудинги, молочные гренки, яйца всмятку и кукурузные каши. Но у еды не было запаха, а на вкус она была как свинец. Неумолимые часы смыкали ряды против любого отступления от рутины, и дни текли по накатанной колее, один за другим. Жара усиливалась и затухала, потом снова усиливалась – и так весь долгий август и сентябрь. Дневной свет будто приклеился к небу, отказываясь меркнуть. Какими невыносимо яркими были комнаты! Их белая краска блестела, как лед, разъедая глаза. Даже когда она крепко зажмуривала их, свет пробивался к ней из-под век.