Райские птички

— А ты бы что хотел? — пожал плечами Джереми. — Плюнуть и жить, как раньше? Мол, сыты и крыша над головой есть, а больше ничего и не надо? Пусть делают с нами, что угодно? Кто мы, их рабы? Игрушки? Подопытные кролики? Нам показывают мир в каком–то диком, усечённом виде… я хочу знать правду, какой бы она ни была!

— Да погоди ты, — буркнул Хайли. — Не тарахти. Дай мозгами раскинуть.

Он растянулся на гальке, сунув под голову мятую кепку, и закрыл глаза, крепкий и гладкий, как полированная скульптура из черного дерева. Солнце окутало его золотым жаром, океан подступил чуть ли не к самым ступням, грозя унести с собой пляжные тапочки. Если бы не плотно сдвинутые брови, не тонкая вертикальная черточка между ними — рельефная, как засечка на коре, и не пухлые губы, страдальчески изогнутые, можно было решить, что он спит или слушает музыку.

— Глянь, — Боб толкнул Джереми локтем в бок, — Хайли загорает!

— Да ну тебя… не мешай! Видишь — человек думает.

Где–то далеко, как будто в другом мире, вещал репродуктор, и доносившиеся из него строчки вплетались в рокот океана. Казалось, что не местное радио Эколы, а волны пели:

«Мы вкладываем душу

в скульптуру, в песню,

в рисунок, в танец,

но что же делать,

когда душа -

мелка, как лужа»

«Да, это так! — говорил себе Джереми. — Кто бы ни сочинил эту чепуху, он прав. До дна вычерпали память, душу… Осталось что–то мелкое, как лужица на песке. Ведь что такое, по сути, человек? Это его воспоминания. Личность на девяносто процентов состоит из воспоминаний. Кто это сказал? Не важно… Значит, нас лишили самого главного — права быть собой. Кормят, поят, посадили в золотую клетку. Говорят, что мы нужны. Наверное, так и есть, иначе — зачем это всё? Быть кому–то нужным, разве это не счастье? Нет, если платить такой ценой…»

«А вдруг я заблуждаюсь? — подумал он, внезапно устыдившись. — Может, правы ребята, нафантазировал, раздул из мыльного пузыря целую гору. Сам себя напугал. Камешки–сердечки, куклы, радуга, сны… какая ерунда! Почему они должны что–то значить? Нет, они совсем не обязаны что–то значить… И все–таки… и все–таки…»

«Мы, «райские птички», кто же мы такие?»

Лежащий на спине Хайли вдруг провёл рукой по лицу, смахивая с него жар, точно паутину, и резко сел. Вид у него был смешной и сонный, как у вспугнутой совы.

— Ну, вот что, парни, — он смотрел на друзей в упор, маленькими, булавочными зрачками — но Джереми знал, что видит он сейчас плохо, после яркого прямого света все расплывается в глазах. — Сначала нужно проверить догадку Дже. Он ведь может ошибаться, правильно? И когда у нас будут факты, — Хайли растопырил пальцы, точно факты были кольцами, украшавшими его руку, — тогда и решим, что делать.

— Логично, — кивнул Джереми. — А как проверить? Мы же не станем подходить ко всем подряд и расспрашивать о детстве? Это будет странно.

— Нет, конечно. Устроим письменный опрос — вроде как школьный проект, с анкетами, со всем…

— Ты с ума сошел! — Джереми покачал головой. — А что нам Хорёк скажет? У него под носом такое не провернуть, особенно, если он, и правда, что–то скрывает.

— Хорёк? — Хайли задумался. — А что Хорёк? Мужик он, конечно, дотошный, каждой дырке затычка, но за всем не уследит. Я сделаю вид, что сочиняю роман.

— Роман? Ты?!

— Иллюстрированный. Я ведь рисую. Ну, пусть не роман. Повесть, рассказ… Да просто комикс. «Экола в картинках», а? Какая разница. Творчеству в Эколе всегда зеленый свет, а нам главное — собрать материал. Значит, парни, делаем так… — он воодушевился, — до Хорькова компьютера нам не добраться, в библиотеку тоже не сунешься — сразу просекут. Там вечно дежурный учитель бродит, и нос во всё суёт. Так что я набросаю от руки анкету, мы её отксерим в учительской, а потом я буду ходить по классам…

— Твои каракули сам чёрт не разберёт, — остановил его Джереми, — тем более, после ксерокса. Да и мои, по правде говоря, тоже… Может, кого из девчонок попросим?

— Зачем нам девчонок просить, когда… — начал Хайли.

— Я напишу! — перебил его Боб. — У меня самый красивый почерк во всей школе!

— Ох, да, я и забыл! Прости, дружище! — улыбнулся виновато Джерерми.

— Да ничего, бывает, — великодушно похлопал его по плечу Торопыга.

Боб–недоумок, Боб, не способный освоить правописание даже самых легких слов, обладал тем не менее редким талантом каллиграфа. Как истинный мастер своего дела, он тщательно выбирал инструменты. Не признавал ни перьевых, ни шариковых, ни гелевых ручек — работал исключительно мягким карандашом, заточенным особым образом. Точил сам, иногда по нескольку часов, свесив язык и пачкая все вокруг графитовой пылью. Простые карандаши он гранил, как алмазы, и большинство из них в результате превращались в крохотные пеньки — зато такие, как надо. Буквы из–под их грифелей выходили чёткие, круглые, законченные, как бывают законченными абзац или поэтическая строфа. Такие, что после каждой хотелось поставить точку. Полные неизмеримо глубокого — хотя и скрытого от праздных читателей — смысла. Самодостаточные. Полные собственного достоинства.