Раковый корпус

Распределяли, кто у кого будет ассистировать, кто на крови. Опять неизбежно получалось так, что ассистировать у Льва Леонидовича должна была Анжелина. Значит, опять завтра она будет стоять против него, а сбоку будет сновать операционная сестра и, вместо того чтобы самой заранее угадывать, какой нужен инструмент, будет коситься на Анжелину, а Анжелина будет звериться, каковы они с операционной сестрой. А та – психовая, ту не тронь, она, смотри, нестерильного шёлка подхватит – и пропала вся операция… Проклятые бабы! И не знают простого мужского правила: там, где работаешь, там не…

Оплошные родители назвали девочку при рождении Анжелиной, не представляя, в какого она ещё демона вырастет. Лев Леонидович косился на славную, хотя и лисью, мордочку её, и ему хотелось произнести примирительно:

«Слушайте, Анжелина, или Анжела, как вам нравится! Ведь вы же совсем не лишены способностей. Если бы вы обратили их не на происки по замужеству, а на хирургию – вы бы уже совсем неплохо работали. Слушайте, нельзя же нам ссориться, ведь мы стоим у одного операционного стола…»

Но она бы поняла так, что он утомлён её кампанией и сдаётся.

Ещё ему хотелось подробно рассказать о вчерашнем суде. Но Евгении Устиновне он коротко начал во время курения, а этим товарищам по работе даже и рассказывать не хотелось.

И едва кончилась их планёрка, Лев Леонидович встал, закурил и, крупно помахивая избыточными руками и рассекая воздух облитой белой грудью, скорым шагом пошёл в коридор к лучевикам. Хотелось ему всё рассказать именно Вере Гангарт. В комнате короткофокусных аппаратов он застал её вместе с Донцовой за одним столом, за бумагами.

– Вам пора обеденный перерыв делать! – объявил он. – Дайте стул!

И, подбросив стул под себя, сел. Он расположился весело, дружески поболтать, но заметил:

– Что это вы ко мне какие-то неласковые?

Донцова усмехнулась, крутя на пальце большими роговыми очками:

– Наоборот, не знаю, как вам понравиться. Оперировать меня будете?

– Вас? Ни за что!

– Почему?

– Потому что, если зарежу вас, скажут, что из зависти: что ваше отделение превосходило моё успехами.

– Никаких шуток, Лев Леонидович, я спрашиваю серьёзно.

Людмилу Афанасьевну правда трудно было представить шутящей.

Вера сидела печальная, подобранная, плечи сжав, будто немного зябла.

– На днях будем Людмилу Афанасьевну смотреть, Лев. Оказывается, у неё давно болит желудок, а она молчит. Онколог, называется!

– И вы уж, конечно, подобрали все показания в пользу канцера, да? – Лев Леонидович изогнул свои диковинные, от виска до виска, брови. В самом простом разговоре, где ничего смешного не было, его обычное выражение была насмешка, неизвестно над кем.

– Ещё не все, – призналась Донцова.

– Ну, какие, например?

Та назвала.

– Мало! – определил Лев Леонидович. – Как Райкин говорит: ма́-ла́! Пусть вот Верочка подпишет диагноз – тогда будем разговаривать. Я скоро буду получать отдельную клинику – и заберу у вас Верочку диагностом. Отдадите?

– Верочку ни за что! Берите другую!

– Никакую другую, только Верочку! За что ж вас тогда оперировать?

Он шутливо смотрел и болтал, дотягивая папиросу до донышка, а думал совсем без шутки. Как говорил всё тот же Коряков: молод – опыта нет, стар – сил нет. Но Гангарт сейчас была (как и он сам) в том вершинном возрасте, когда уже налился колос опыта и ещё прочен стебель сил. На его глазах она из девочки-ординатора стала таким схватчивым диагностом, что он верил ей не меньше, чем самой Донцовой. За такими диагностами хирург, даже скептик, живёт как у Христа за пазухой. Только у женщины этот возраст ещё короче, чем у мужчины.

– У тебя завтрак есть? – спрашивал он у Веры. – Ведь всё равно не съешь, домой понесёшь. Давай я съем!

И действительно, смех смехом, появились бутерброды с сыром, и он стал есть, угощая:

– Да вы тоже берите!.. Так вот был я вчера на суде. Надо было вам прийти, поучительно! В здании школы. Собралось человек четыреста, ведь интересно!.. Обстоятельства такие: была операция ребёнку по поводу высокой непроходимости кишок, заворот. Сделана. Несколько дней ребёнок жил, уже играл! – установлено. И вдруг – снова частичная непроходимость и смерть. Восемь месяцев этого несчастного хирурга трепали следствием – как он там эти месяцы оперировал! Теперь на суд приезжают из горздрава, приезжает главный хирург города, а общественный обвинитель – из мединститута, слышите? И фугует: преступно-халатное отношение! Тянут в свидетели родителей – тоже нашли свидетелей! – какое-то там одеяло было перекошено, всякую глупость! А масса, граждане наши, сидят глазеют: вот гады врачи! И среди публики – врачи, и понимаем всю глупость, и видим это затягивание неотвратимое: ведь это нас самих затягивают, сегодня ты, а завтра я! – и молчим. И если б я не только что из Москвы – наверно, тоже бы промолчал. Но после свежего московского месяца как-то другие масштабы, свои и местные, чугунные перегородки оказываются подгнившими деревянными. И я – полез выступать.

– Там можно выступать?