Ракурс. Одна из возможных точек зрения на нынешний русский роман

Герой платоновского романа, как мы помним, обуреваем уникальной мыслью опережения: «Слишком медленно мы раздеваемся!.. А нет ли где уже готового? нет ли где Чевенгура — нет ли где такого места, или городка, или хоть поселка, где все уже прежде нас разделись сами по себе? уже голые? как Адам!.. Нам их надо найти! Необходимо найти!..» — и герой ищет: скачет и скачет по оголяющейся России.

ЧЕВЕНГУР — ЭТО УЖЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ... Герой раздет, а торопится быть голым. Такое ощущение, что русскому роману теперь мала скорость века. Русский роман сам торопится раздеться. Ни счеты к раздевателям-большевикам, ни проклятие особости России, ни ироническая оглядка (своя, своя собственная, авторская!) на столь опростоволосившегося героя — уже ничто не объясняет... Процесс перекликающихся романов уже слишком сам в себе.

В этом ракурсе русский роман ХХ века, на мой взгляд, недооценен. На первой же странице всякого текста едва народившийся авторский взгляд уже ищет, что можно с героя снять и, если удастся, обобществить. Это не социум — это уже метафизика. Метафизика самой литературы, ее включившееся самодвижение.

И уже независимо от авторов, от их намерений и даже их таланта русская проза оказалась захвачена этой метафизикой «раздевания». Задействовались, подталкивая друг друга, наконец все... И на столь крутой наклонной плоскости литературный герой (тех лет и тех романов) все сползал и сползал вниз к своей праоснове, устремляясь туда, откуда он когда-то пришел. Устремляясь — к голой, к обнаженной сущности героя античной драмы.

Гениальное предчувствие — это как обязательное ускорение. Платонов много раньше других проинтуичил, куда движется герой русского романа. Его не пугало. Более того! Он ждал... Нагота, если сама по себе, притягательна для художника. Нагота не стыдлива, если она абсолютна. Нагота антична.

5

НО ГЕРОЙ РУССКОГО РОМАНА ВДРУГ ОГЛЯНУЛСЯ... Это как последний поклон. Героя звали Юрий Живаго... В раздеваемо-обдираемом мире русского романа исторически запоздалый (и так романтически влюбленный в женщину) Живаго сам по себе никому не мешал... Его по ходу романа просто не успели раздеть. Но, конечно, раздели бы... Автор отлично понимал происходящее... Стихи в финале — как пронзительная фигура умолчания. Героя ждал спрос. Ему не спрятать лица. И потому на нескольких страницах автор осторожным волшебством дает ему (и себе) забвение.

Этот живой Живаго оказывается — где?.. В усадьбе!.. Вдруг! Очнулся! Вспомнил! Вот она!.. Образ выпрыгнул — как выстрелил. Но можно ли там жить или хотя бы выжить? — вопрос быта уже не возникал. Роскошная русская зима. Мороз. Усадьба в снегу, хрустальная, вымерзшая. Она — настоящая и уже не настоящая. Она — фантом. Совершенно пустая, заснеженная, стеклянная, замерзшая. Усадьба ностальгическая. Усадьба былых лет... Фантом той России и той литературы.

Отчасти этим объясним случившийся с «Живаго» скандал. Усадьба была местом, с которым попрощались. Литературный контраст вылился в жизнь: в страстную рознь и травлю!.. Не надо забывать, что бок о бок, на соседних страницах соседних книг и соседствующих авторов, толпилось великое множество второ- и третьестепенных персонажей — родственники и друзья, сослуживцы, соседи, просто люди, свидетели, охранники... толпа, как ни назови... И все они спешили — с уже внушенным пристрастием снять с кого-нибудь одежку. Содрать лишнюю рубашку... Азарт!.. Они не могли бы прожить без этого и главы! И двух-трех страниц!

Не надо забывать и идейных — тех, кто от романа к роману «раздевался» сам и по-честному помогал «раздеть» близкого. Тоже ведь персонажи, тоже авторы — те самые, кто страстно спешил делать и свое, и чужое добро волнующе общим, волнующе ничьим и общественным. Это называлось коллективизмом, обобществлением, колхозом... как угодно!

6

И нагота воплотилась. Нагота оказалась внезапной и ослепляющей, как и положено истинной наготе. Русский роман знал, чего он хотел. Не до грез! Уловив свою звездную минуту, роман резко ускорил «снимание последних одежек» и, уже вне стыдливости, содрогнулся — завершился отъятием у героя всякой его собственности. Завершился наготой — «раздеванием», достигшим совершенства. Русский роман явил идеально обобранного героя. А литература тем самым демонстрировала свой максимализм и пресловутую литературоцентричность российской души, так и не уступив первенства ни живописи, ни музыке, ни театру — ни даже всеядному кино.

Наконец-то! Вот он, герой... ЗЕК.

Есть и точно что-то эллинское в Иване Денисовиче. В его предельной понятности. В его самодостаточности. В его выставленной скульптурности. В этом смысле Иван Денисович или другой рядовой зек архипелага ГУЛАГ — правильное продолжение всех их: и казака Мелехова, и булгаковского профессора Филиппа Филипповича, и Юрия Живаго тоже... Наш последний значащий романный герой. Зек со своей ложкой.

Точка, на которой замер (или замерз) русский роман. Потому что замер (или замерз) его герой, доведенный до античной наготы и силы.

7