Рандеву с покойником

Ежов сделал доклад. В скупых цифрах обрисовал положение: к счастью, майские праздники миновали, пора браться за дело; грядет лето, грядет и дефицит питьевой воды. Слухи в городе ходят, что воду Ежов продает на поля корейцам, которые выращивают овощи, но это же ничем не подтвержденные слухи, они не достойны внимания. На деле все выглядит прозаично, воду крадут сами граждане, льют на свои огороды в летнее время – просто заливают их! – вот воды и не хватает. Наступило время обязать граждан купить счетчики, и уже завезена первая партия таких счетчиков, в магазине Ежова их можно свободно купить. Далее: предстоит замена канализационных труб, ремонт дорог и трамвайных путей, три пятиэтажных дома треснули, традиционный праздник для горожан необходимо сделать не хуже, чем в прошлые годы, а тут иностранцы приезжают и выборы скоро. Короче, всюду деньги, господа, – вот каким был лейтмотив его доклада. А давать их почему-то ни у кого нет желания. И Ежов строго хмурился, поглядывая исподлобья на жмотов. Вообще-то они пообещали изыскать средства. Но пообещали с неохотой, оставив за собой место для отступления: дескать, мы-то со всей душой, да где ж их взять… последнее отдадим любимому городу, если только найдем. Это называется дипломатия местного масштаба, которая выглядит примерно так: дай – не дам, дай – не дам, дай – да на, подавись! Ежов, хорошо усвоивший эти маневры, намеревался измором взять, но вырвать деньги, на то он и городской министр финансов.

Совет длился четыре часа. Неважно, что большую часть времени толкли воду в ступе, – время-то рабочее, пусть себе летит. Так наступил святой час обеда. Сабельников, забрав бутылку минеральной воды со стола, отправился в свой отсек, а Ежов пожелал выпить кофе в личном отсеке. Его догнал Фоменко:

– Погоди, Валентин Захарович, дело есть.

– Ко мне только по делу и идут, – буркнул Ежов, не останавливаясь.

В просторном кабинете – минимум мебели: рабочий стол, длинный стол для совещаний, глубокие мягкие кресла у стен, шкаф для верхней одежды, три картины с местными достопримечательностями, означавшие любовь министра финансов к родному городу. Фоменко по-домашнему расположился в кресле, Ежов – на «троне», давно ставшем ему тесным. Тесным, разумеется, в переносном смысле. Трон мэра манит Валентина Захаровича, пересесть в него стало его идеей фикс.

Фоменко пятьдесят, а выглядит лет на пятнадцать старше. Он располнел и обрюзг, лысый, словно попал под радиационный дождь, уголки губ вечно опущены вниз, будто чем-то недоволен, а в глазах тоскливое равнодушие.

Секретарь принесла им по чашке кофе с коньяком, получила приказ никого не пускать. Шумно, с причмокиванием отхлебнув кофе, Фоменко вытер платком мясистый нос и спросил:

– На завтра хватит ящика шампанского и ящика коньяка?

– Должно быть, – пожал плечами Ежов. – Будут лишь свои…

«Свои», когда среди «своих», пьют так, что хоть всех святых выноси. Уловив намек Ежова на исключительно элитарное общество, Фоменко сказал:

– Тогда по полтора ящика привезут… Куда, ты говорил?

– В музей. Решено банкет там провести.

– Девочки будут?

– Все по расписанию, – хихикнул Ежов, крутясь в кресле и глядя в упор на банкира. А тот недоговаривал. Коньяк и шампанское – прелюдия к чему-то более важному, ведь он, Фоменко, прекрасно знает аппетиты Ежова. Тогда Валентин Захарович спросил: – Еще что-нибудь?

– Да знаешь, Валентин… – замялся тот. – Смеяться не будешь?

– Я к смеху не расположен.

– Тут вот какой забавный номер… Три дня мне звонят на работу и домой. Причем, когда берет трубку секретарша или жена, просят меня, а когда подхожу сам – ни звука. Это не все. Вчера я получил фотографию, а на ней… взгляни сам.

Фоменко поднял грузное тело с кресла, подошел к Ежову и протянул фотографию, запечатлевшую Фоменко в обнимку с Кимом Рощиным – мир праху его. На обратной стороне надпись: «За тобой должок». Вопреки ожиданиям Ежов не расхохотался, а еще больше насупился, постукивая ребром фотографии по столу.

– Как тебе шутка? – спросил Фоменко.

– Дурацкая, – отбросил в сторону фотографию Ежов. Не мог же он сказать, что в воскресенье два раза собственными глазами видел Рощина. Он с удовольствием списал бы сей факт на больное воображение, на мистику и чертовщину, но Рощина видела и Зина Туркина, после чего секс они с ней отложили и до утра строили догадки, что это могло быть. – Не обращай внимания.

– Да, конечно, глупо… Но… понимаешь, почерк его.

– Кого? – вытянулось лицо у Ежова.

– Рощина. Да-да, Кима. Я его почерк хорошо знаю.

– Это уже совсем не смешно. Интересно, кто у нас такой шутник? – В волнении Ежов прошелся по кабинету, задержался у окна. Минуту спустя его осенило: – А знаешь, что тебе надо сделать? Отнеси фотографию Куликовскому, пусть сделают экспертизу. Снимут отпечатки, установят, когда сделана надпись на фотографии… У тебя образцы почерка Рощина есть?

– Поищу, должны быть.

– Заодно пусть сличат и почерк, который легко подделать. Скажи, что я лично просил об этом, причем срочно. О результатах мне позвонишь или завтра на банкете расскажешь. Ничего, мы шутника-то кастрируем…