Ранние грозы

Теперь она все прекрасно вспомнила и поняла. Не помнила только одного – когда она заснула и сколько проспала. Было уже совсем светло, дождь перестал, но небо по-прежнему было обложено дождевыми серыми облаками.

Она прекрасно помнила, что не хотела засыпать всю ночь именно потому, что хотела дождаться «этой» минуты. Почему она этого хотела, она не могла объяснить себе. И теперь ей было досадно, что она все-таки проспала и не дождалась. Теперь она менее чем когда-нибудь чувствовала к этому ребенку предубеждение и злое чувство. Скорее, в ней было к нему какое-то любопытство. И мысленно она даже силилась представить себе, какой он. Она никогда не видела еще новорожденных, и этот ребенок пробуждал в ней теперь любопытство женщины, желающей узнать то, чего она еще не знает.

– Он, наверное, будет похож на него… – сказала она себе, и при этой мысли добродушное любопытство вдруг стало затухать в ней и снова сменяться отталкивающим и неприятным чувством.

Наташа угрюмо сидела на стуле, когда вошла Феня с кувшином холодной воды, как каждое утро, для умывания.

– Да уж вы и встали! – сказала Феня. – А мы думали, еще спите, я уж будить пришла, одиннадцать часов скоро… И гимназию свою проспали.

И она остановилась, взглянув Наташе прямо в лицо своими плутоватыми, усмехающимися глазами, с тем выражением, которое часто появляется у людей, когда они хотят объявить какую-нибудь интересную новость.

– А вам Бог братца послал!

Наташа вспыхнула и быстро скользнула взглядом с лица Фени на кувшин, который она держала в руках.

– Хорошенький такой, – продолжала Феня, – розовенький, да такой большой, просто, можно сказать, на удивление ребеночек, даже бабушка удивляется: красавчик, говорит, будет…

Наташа все ниже и ниже опускала глаза, и пунцовая краска, залившая ее щеки, разлилась вдруг и по лбу, и по шее, и зажгла даже уши.

«Нет, зачем она мне это говорит, – думала она, – зачем?.. Она знает, что мне неприятно… О, все, все они перешли „к нему“. Даже эта Феня, которую нанял еще отец».

И ей страшно хотелось заплакать и оттого, что «у нее братец родился», и оттого, что Феня нарочно дразнит ее, как ей казалось, и оттого, что в эту минуту она лучше и яснее, чем когда-нибудь, сознавала, что то «прошлое», о котором она все еще мечтала, уже окончательно невозвратимо и невозможно.

– Да, – сказала она себе, – теперь уже нельзя, совсем нельзя…

И она вдруг резко оборвала Феню:

– Ну, давай мыться…

Феня подошла к умывальнику и, поливая водой на руки Наташи, продолжала все с тем же плутоватым и непонимающим видом рассказывать и о «маленьком», и о том, как барыня мучились, а теперь радуются, и о тому подобных вещах.

Наташа не совсем ошибалась. Между нею и Феней давно уже возникла скрытая неприязнь, и даже борьба, начало которой положил опять-таки Вабельский.

Вабельский всегда был очень щедр с чужою прислугой, лакеями и швейцарами и потому был у них в фаворе. За эти полгода Феня не только вполне освоилась с новым хозяином, но почувствовала к нему даже ту особую слабость, которая часто появляется у женской прислуги к красивому и щедрому барину.

К Павлу Петровичу Феня относилась с тою сдержанной насмешливостью, с оттенком даже легкого презрения и сознания собственного превосходства, с каким относилась и к Марье Сергеевне, и к Наташе, и почти ко всем другим господам, которым служила. К Виктору же Алексеевичу она чувствовала какое-то почтение, не только лично к нему, но и к его красоте, и к тому особенному тону, которого он с нею держался. Скорее любезный и даже шутливый, но вполне игнорирующий ее и ни на одну секунду не позволяющий ей забыться перед ним, он пленил ее и как прислугу, и как женщину, и она служила ему с особенным старанием и удовольствием. Именно вследствие этого и завязалась затаенная борьба между нею и барышней.