Раны и шишки. Любовь и лейкопластырь. Порридж и полента. Оле!.. Тореро! Пой, Изабель!

— Да.

Все вокруг меня завертелось, и в эту секунду я его возненавидел. Уняв дрожь от охватившей меня ярости, я почти спокойно произнес:

— Я убью тебя, Луис.

— Мне все равно… Для меня нет выхода…

— Какого выхода, хийо де нута[53].

— В любом случае, я одного из вас потеряю: либо тебя, либо Консепсьон. А я ведь люблю вас обоих. Наверное, мне нужно было бы уехать, но без меня она будет несчастна, а я буду несчастен без нее и без тебя…

— Она тебя любит? Она это говорила?

— Да.

Консепсьон… я не мог в это поверить. Как же ее обещания и вообще все долгие годы нашей любви? Череда ярких воспоминаний нахлынула на меня и привела к мысли, что все это — розыгрыш. Консепсьон не могла полюбить другого! Это было невозможно! Схватив Луиса за рубашку, я закричал:

— Ты врешь! Скажи, что ты врешь!

Сдавленным голосом он прохрипел:

— Нет. Мы давно хотели тебе сказать, но не решались.

Никогда прежде я не был так близок к тому, чтобы совершить убийство.

— Она — твоя любовница?

Он с ужасом посмотрел на меня.

— Как ты можешь, Эстебан, ведь ты же ее знаешь!

— Ты целовал ее?

— Ни разу! Я не имел права!

— А отнять ее у меня, по-твоему, ты можешь?

— Нет… Поэтому я и хотел с тобой поговорить.

* * *

Какую ужасную ночь я пережил… Я думал убить их обоих, хотя уже заранее знал, что не смогу поднять руку на Консепсьон… Я был уверен, что если захочу заставить ее выполнить свои прежние обещания, то она конечно-же подчинится моим требованиям. Но как можно жить с женщиной, которая будет все время думать о другом? Я пообещал себе назавтра встретиться с Консепсьон и сказать ей все, что думаю. Я хотел напомнить ей о нашем детстве, убедить в том, что не стоит жертвовать настоящей любовью ради чего-то проходящего, умолять ее… Я боролся с собой: все внутри меня восстало против такого унижения. Ведь Эстебан Рохиллья никогда и ни перед кем не становился на колени! В то же время я понимал, что если мы расстанемся врагами, то она уедет с Луи, и, значит, я ее больше никогда не увижу. А жить без Консепсьон я не мог! И когда утреннее солнце осветило комнату, я окончательно решил пожертвовать собой, чтобы не потерять ее.

* * *

Мы шли по берегу реки, где когда-то играли еще детьми. Шли рядом и молчали. Она решилась первая:

— Эстебанито… Луис говорил с тобой?

— Да.

— Тебе плохо?

Я постарался ответить как можно естественней:

— Немного.

Я заметил удивление. Безусловно она ожидала, что я стану выражать свое возмущение куда более громко. Разочарованно она спросила:

— Только немного?

— Ты его любишь?

— Да.

— Ты хочешь прожить жизнь с ним?

— Да.

— Что же ты надеешься от меня услышать?

Она была в растерянности и ничего не понимала.

— Но Эстебанито… Я думала, что ты любишь меня?

— Детское чувство, которое мы, как теперь стало понятно, слишком серьезно восприняли. А если говорить честно, то для меня нет на свете ничего важнее, чем коррида… Не беспокойся и выходи замуж за Луиса. Мы же с тобой останемся, как и прежде, братом и сестрой.

Для меня никогда не было боя труднее того, что я вел с самим с собой на церемонии бракосочетания женщины, которую я любил больше всего на свете. С этого дня я перестал интересоваться чем бы то ни было и даже потерял желание выступать на арене. Газеты сначала говорили о временной потери формы, потом их тон изменился, и они пришли к неутешительному выводу: я больше не был тем, кем был прежде… и уже никогда не стану тем, кем обещал стать. Луиса посвятили в матадоры без меня. Во время церемонии я стоял в каллехоне[54]: на этот раз слезы были уже на моих глазах. Получив мулету[55] и шпагу из рук Ортеги, Луис подошел и обнял меня под аплодисменты публики, которая меня еще помнила. В тот день Луис выступил успешно, но все-же я снова заметил дрожь в его ногах. Как и прежде, он боялся быков. По Консепсьон было видно, что она тоже боялась. Мне вспомнилось, как она была спокойна во время моих выступлений. Потому ли, что любила меньше, или просто была полностью уверена во мне?

Понемногу я стал прекращать свои выступления, и уже вскоре все обо мне позабыли. В это же время звезда Луиса Вальдереса становилась все ярче. Его грациозность, элегантность, мягкость и блестящая его фаэна[56] принесли ему прозвище «Очарователь из Валенсии». Как-то вечером я ужинал у него. Луис с Консепсьон были обладателями прекрасного дома в пригороде Санта-Крус, дома, полного солнца и покоя, тишину которого нарушало лишь журчание воды в фонтане да пение птиц, клетки которых висели среди листьев. Это великолепие было достойно счастливых хозяина с хозяйкой. В тот вечер я объявил о своем решении оставить выступления. После достаточно долгого молчания, заполненного тем, что Консепсьон разливала кофе, Луис спросил:

— Чем ты займешься?

— Я еще не знаю.

— Ты не сможешь прожить без корриды…

— Знаешь, Луис, нам часто кажется, что мы не сможем прожить без того или без этого, но потом все же живем…

— Слушай, мне очень нужно, чтобы рядом со мной на арене был человек, которому бы я полностью доверял. Эстебан, ты смог бы стать моим «человеком доверия»[57]?