Раса хищников

Сейчас эти фельетоны складываются в необыкновенную хронику двух минувших лет. Ее ведет наблюдатель, который, уже практически не покидая свой дом на краковских Клинах, внимательно, а порой с почти юношеским волнением следит за судьбами мира. Окруженный кипами журналов на разных языках, он продолжает жадно схватывать все новое и эмоционально реагировать на происходящее — особенно на ничтожество и глупость современных политиков, на отсутствие у них провидения, на игнорирование угроз, маячащих на горизонте. А таких угроз, по мнению Лема, очень много: начиная с терроризма, принимающего сейчас все новые обличья, и ближневосточного котла, под которым кто-то продолжает разжигать огонь, — и заканчивая будущим политическим курсом Польши. Несколько раз он возвращается к теме «нового Рапалльского договора» («Рапалло остается символом и сигналом, что, если за нашей спиной заключаются какие-то немецко-российские соглашения, поляки вправе почуять запах гари»), а также нашей энергетической зависимости от России.

Писатель очень радикален в своих суждениях: «Из нашей политической элиты я не доверяю абсолютно никому /…/ левые полностью себя скомпрометировали, а правые, к сожалению, несколько имбецильны». После прошлогодних выборов он пишет «Сам я, руководствуясь здравым смыслом, проголосовал за «Гражданскую платформу» и Туска, но в глубине души, тем не менее, мечтаю о том, чтобы смести со сцены всю польскую политическую элиту». Среди мировых лидеров он также не находит персонажей, достойных уважения, а уж больше всего достается Бушу-младшему…

Времена трудные: война в Ираке, «оранжевая революция» на Украине, выборы в Германии и Польше. А еще стихийные бедствия, показывающие «уязвимость нашей земной цивилизации»: цунами, опустошившее побережья Шри-Ланки, Таиланда и Суматры, ураган «Катрина», разрушивший Новый Орлеан… «Основы мира сотрясаются, и неизвестно, появится ли из личинки «дневная бабочка» или скорее «совка ночная», как когда-то писал Мицкевич». К тому же уходят последние непререкаемые авторитеты. «Уход из жизни Милоша был равносилен тому, как если бы обрушился Гевонт», — пишет Лем. А после смерти Иоанна Павла II, он, хоть и ворчит на «гейзеры апологетики», тем не менее отдает дань уважения Папе Римскому, сравнивая его трагическую кончину на глазах всего мира с кончиной Христа.

Фельетоны Станислава Лема не относятся к политической публицистике: это скорее попытка поставить диагноз миру во всей его сложности, это переплетение различных тем, сочетание которых часто удивляет, однако всегда оправданно. Это также дневник читателя. Круг чтения Лема необыкновенно широк — от уже упомянутых ежедневных газет, политической и научной периодики вроде «Нью сайентист» или «Форин афферс» до художественной литературы: среди прочих — книг Андруховича, Фейбера и Уэльбека, а также представителей самого младшего поколения польских писателей. Относясь с благосклонностью к авторам, публикующимся, например, в журнале «Лампа» — что является скорее исключением для писателей его поколения! — Лем обеспокоен картиной действительности, изображенной в их произведениях. По прочтении «Павлина королевы» Дороты Масловской он пишет: «Вещь интересная: большой талант, незаурядный ум, но при этом возникает впечатление, словно вы пытаетесь на моторной лодке плыть по сточной канаве. Мотор ревет на полных оборотах, но вокруг грязь, мерзость, вы еле пробираетесь через все это: ведь мир, столь блестяще описанный Масловской, — страшное болото». Среди этого переплетения одна из линий сегодня, после смерти автора, стала особенно заметной. Это линия подведения жизненных итогов, составления — как будто мимоходом — окончательного баланса. «Vita nostra brevis est… но оказывается, что в нашу короткую жизнь можно уместить огромное количество переменчивых событий и переживаний, а также ненужных и вредных режимов, которые распадаются в прах и неизвестно, зачем они вообще возникали». «Можно лишь позавидовать людям, которых танк истории не смял на середине их жизненного пути».

Мы найдем много подобных цитат; на страницах книги также многократно упоминается родной город писателя — Львов. А появление новых переводов произведений Лема во все более экзотических странах заставляет автора взирать на свой обширный творческий багаж не без меланхолического изумления. «Я не испытываю особого пиетета перед собственным творчеством — скорее удивление, что мои книжки дошли так далеко: до Китая, Японии, Тайваня. /…/ Надо обладать определенной скромностью — вот самый здравый урок, который можно извлечь из более чем шестидесятилетней писательской карьеры».