Раскол дома

Джек включил свет и пошел за ней. Значит, сын взял фамилию отца, Роджера, но теперь он снова Форбс. В душе у него затеплилась надежда. Когда он поднялся на второй этаж, свет снова погас. Тим жил наверху. Джек взобрался на четвертый этаж, уселся на пол, зажав кепку в руке, и стал ждать. В половину двенадцатого внизу зажегся свет, послышались шаги. Джеку показалось, что он узнал походку сына. Свет выключился через тридцать секунд.

Джек встал и протянул руку к кнопке выключателя. Свет зажегся. Тим почти добрался до своей лестничной площадки. Он моргнул и провел рукой по лицу. Кепка сползла на затылок. До Джека, хоть он и был наверху, донесся запах спиртного и давно не стиранной, пропахшей потом одежды. Тим не видел его – он не отрывал взгляда от лестницы. Джек молча ждал, не желая, чтобы сын торопился, пусть окажется на расстоянии вытянутой руки, чтобы, если понадобится, он смог подхватить его. Поднявшись наверх, Тим стал шарить в кармане, потом, покачиваясь, двинулся к своей двери со связкой ключей. В этот момент он поднял глаза. Джек протянул руку, но Тим отшатнулся. Свет погас, и Тим налетел на стену. Джек схватил его, но сын отбивался.

– Нет, уходи.

Слова прозвучали не как крик, а скорее как всхлипывание, в котором слышался ужас. Джек шлепнул рукой по выключателю и при свете сказал:

– Это я, твой отец.

Поздно. Тим, спотыкаясь, бросился к лестнице.

– Подожди, сынок!

Джек догнал его и выхватил у него ключи, а потом крепко, медвежьей хваткой, прижал к себе. Тим продолжал сопротивляться. Джек подтащил его к двери, нашел нужный ключ, открыл дверь и втянул внутрь, захлопнув дверь ногой. От затхлой вони он закашлялся. Темнота в комнате поглотила их. Тим вырвался. Послышался стук упавшего стула или чего-то в этом роде. Джек нащупал выключатель и зажег свет. Постель, застланная несвежим бельем, была не убрана, маленькая раковина до отказа набита грязной посудой. На сушилке стояли тарелки с недоеденной пищей вперемешку с окурками. Тим опустился на кровать. Джек подтащил к себе плетеное кресло, подаренное Тиму в тот день, когда они с Грейс помогали сыну с переездом. Джек поставил его напротив кровати, но, подумав, пересел на кровать рядом с сыном и снова обнял его.

– Это твой отец, мой мальчик. Всего лишь я. Что с тобой произошло?

Ответа не было. Наступило молчание, и Джек почувствовал, как Тим начинает трястись все сильнее, и он крепче обнимал сына.

– Это твой отец. Я здесь. Я всегда был и буду с тобой.

Тим зарыдал. Из груди его вырывались громкие, хриплые звуки, и Джек стал раскачивать его.

– Мальчик мой, что с тобой стряслось?

Наконец рыдания затихли, и Тим, выпрямившись, стал шарить в кармане.

– Пусти, отец. Мне нужно взять носовой платок, и я не могу дышать.

Он попытался засмеяться, но вместо этого послышалось карканье, непонятное ему самому. Джек вытащил свой собственный носовой платок, идеально чистый, и протянул Тиму.

– Я не знал, что ты приезжал помочь со Скакуном, Тим. Брайди только теперь рассказала нам. Она не хотела, чтобы нам было больно. Я должен был…

Тим улыбнулся, засовывая платок в карман.

– Брайди, благослови ее господь, сама по себе – настоящий воин. Это хорошо, что она о вас заботится, я бы сам это делал. Должен был делать. Я постираю платок и пришлю его тебе, поскольку вряд ли меня ждут с нетерпением.

– Тебя всегда ждут с нетерпением.

Джек не упомянул о том, что Тим ударил Брайди. Лучше подождать. Сын сидел измученный, худой, небритый. Как он удерживается на работе? И не потерял ли он ее? Что, черт побери, случилось? Это все проклятая Милли? Господи, с каким удовольствием он бы ей врезал.

И наконец все вышло наружу: его вера в фашизм как способ поднять страну, растущий антисемитизм в Германии и на митингах в Хоутоне, на который он не обращал внимания, считая, что с побочными последствиями можно будет справиться, после того как все встанет на свои места.

– Но это оправдание, папа. Я просто не хотел думать об этом, старик. Почему я ничего не понимал?

И Тим продолжал говорить. Он описал свою последнюю поездку в Берлин, рассказал о том, как его избивали, о камере, куда его бросили, о смерти Отто, о своем страхе, нет, об ужасе. И наконец, о том, что полностью осознал, что, когда в государстве нет демократии и отсутствует закон, – это зло, поэтому он больше не считает себя фашистом. Под конец он признался:

– У меня кошмары. Чертовски глупо, но это так. Если я засну, мне будут сниться жуткие сны, поэтому я стараюсь не засыпать. Я остаюсь бодрствовать, но тогда я начинаю слышать те самые звуки, чувствовать те самые запахи. Я зверски устал, и мне все время требуется выпивка. Только спиртное заглушает кошмары. На работе я уже получил предупреждение и понимаю их.

Джек на секунду задумался, а потом сказал: