Расколотое небо

— Далеко смотрел мужик… — с уважением сказал Коняев. — Нет, ты послушай, Даниил, что пишет: «…республика не должна надеяться на помощь со стороны: отечественная авиация должна в будущем стать действительно отечественной. Но для этого нужно многое. Прежде всего — развивать моторостроение. Создание новых конструкций, по моему мнению, пойдет двумя путями: легкомоторная авиация — деревянные конструкции, тяжелая — металлические. Вопрос в том, что сталь тяжела. Алюминий слишком дорог. Только в том случае, если будет много дешевой электроэнергии, алюминий может стать основой для новых типов аппаратов. Но для этого нужен мир, быстрое развитие промышленности…» Башковитый был мужик… А пишет — все понятно, хотя и чертежей много.

Щепкин покосился на тетрадь. На развороте пером были набросаны эскизы странных крылатых конструкций.

— Ему бы не летать надо было. Аэропланы строить, нас учить, — сказал он.

— Ты скажи, летун, а с чего его все ж таки сшибли? — сощурился Коняев. — Ошибся?

— Нет. Трое на одного. Сила!

— Ну а ежели один на один — вот ты, скажем, сшибешь англичанку?

— Постараюсь, — сказал Щепкин.

— Очень мне, знаешь, понравилось это дело… Аэроплан иметь при полку. Глаза в небе — это тебе полная картина боевой обстановки, — молвил Коняев. — Буду просить в штаарме, чтобы мне после пополнения от вас пилота подкинули. Пойдешь?

— Как прикажут…

— Привык я к тебе, — вздохнул Коняев.

Поймал заскорузлой ладонью горсть дождя, отпил, почмокал, сплюнул:

— Ну природа! Скажи, пожалуйста, даже дождь и тот солью отдает! И как тут люди живут? Нет, конечно, рыба — вещь богатая. Но ведь чудно: сколько земли, а овоща настоящего нет. Даже капусту и ту из-под Нижнего возили. Не говоря уже о картошке.

Он долго смотрел на низкие берега, на камыши, с которых лениво снимались, вспугнутые шумом буксира, стайки чирков. Не столько улетали, сколько делали вид. Бежали, шлепая лапками по воде, трепыхая крыльями над кувшинками, садились вновь. Сразу было видно, отвыкли от страха перед человеком, никто на них не охотится уже который год. Другая дичь в моде.

Берега были тихими, спокойными.

Казалось, никакой войны на свете нет.

— А ведь сладкой воды целая Волга, — сказал Коняев. — Я так думаю: будет победа, останусь тут. У меня по армии друзей много! Будет у нас специальный батальон воинов-огородников! Чего смеешься? Огороды здесь хорошо примутся. Илу в реке много, камыш гниет! Жирнота!

Щепкин покосился на него недоверчиво: шутит, что ли? Коняев смотрел на берег с нежностью.

Порылся в карманах шинели, вынул тряпочку, развернул, заслонив, чтобы не смочило. В тряпице лежали мелкие плоские зернышки.

— Вот, глянь! Это я, когда в Австрии в плену был, у одного австрияка выпросил! Синенькие.

— Семена?

— Они самые. Баклажаны. Они у того австрияка были необыкновенной величины и красоты! До трех фунтов весом! Полированные. Называется сорт «гогенцоллерн-гигант». Он их в теплице выхаживал. Ну это понятно… Австрия ведь… А здесь солнце жаркое!

— Вы это что, всерьез?

— Конечно нет… Это все так, мечтания, — Коняев засмеялся. — Я к армии прикипел, и вроде у меня это получается — командовать. Я так полагаю, прогоним заграницу со своей земельки, все одно — республике армия очень нужна будет! На долгие годы… Думаешь, нам они жить спокойно дадут? Как же, дождешься…

В Астрахани Щепкин решил было зайти домой, но не выдержал, вскинул на пристани рюкзак на плечо, поспешил на аэродром. Геркис, увидев его, шагающего к дачке, бросился навстречу, радостно крича, из дачки выскочил Афоня. Нил Семеныч шел за ним, ворча и расплываясь в тревожной улыбке.

— У твоих всё в порядке! А ты что это пеший? Машина где?

— Туманова срубили, — хрипло сказал Щепкин.

…К вечеру на «Фармане-30» из-под Урбаха на аэродром вернулись Кондратюк и Свентицкий.

Молча вылезли из кабины, разошлись в разные стороны, не глядя друг на друга.

Кондратюк сразу же подошел к Глазунову, выслушал сообщение о гибели Туманова, отчаянно выругался:

— Все к одному!

— Что еще?.

— Уберите от меня этого сучьего маркиза! А то я ему, подлюге, вязы сворочу… Не нужен мне такой летнаб! Ежели у меня человек за спиной сидит, так я ему доверять должен!

— Что он сделал?

— Пусть сам скажет! — махнул рукой Кондратюк.

Бросились искать Свентицкого. Но того на аэродроме уже не оказалось. Часовой доложил, что Леон, даже не умываясь, после полета отправился вместе с Афоней в город.

— Зачем? — спросил Глазунов.

Часовой отвел глаза, покраснел:

— Да вроде про вино разговор у них был…

Так оно и было в действительности. Свентицкий, еще покачиваясь от усталости после полета, спросил у Афанасия, не знает ли он какой-нибудь торговки, которая продает вино.

— А вам зачем? — осведомился Афоня.

— Командир же гробанулся, милое дитя… По всем законам положено помянуть!

— Помянуть — это дело святое… — сказал серьезно Афанасий. — Вообще-то, Леонид Леопольдович, я знаю одну старуху. Она возле рынка вроде семечками торгует. Но я видел — самогонка у нее. Только, может быть, она уже не сидит там… Это же раньше было, когда еще город не бомбардировали…