Расколотое небо

– Никто не догадается искать чужую свеклу у себя! – весело сказала Варя. – Ночью там никого нет, лестница стоит на месте, вот мы и спрячем там! Если даже и найдут, то пусть докажут, что это мы спрятали!

– Но там же холодно, свекла не так боится морозов, а вот картошка может сразу померзнуть, – заметил отец.

– Можно положить мешки возле дымохода, – посоветовала Варя, – там теплее, а сверху еще чем-то накрыть.

– Где-то у меня был старый отцовский кожух, – вспомнил Павел Серафимович. – Он уже дырявый и потертый, если найдут, не жалко.

Дождавшись поздней ночи, Черножуковы оставили часть урожая в подвале, остальное разложили в мешки. Как и договаривались, закопали в разных местах за могилами и в коровнике. С огорода зашли, крадучись, в свой бывший двор.

– Я полезу, – сказал отец шепотом.

– Под вами будет скрипеть лестница, – возразила Варя. – Давайте мне мешок, я же легче.

Варя с мешком за плечами полезла по лестнице, открыла дверцы, которые вели на чердак. Хорошо, что новые хозяева не догадались повесить замок, – двери придерживала лишь деревянная задвижка. Пригнувшись, чтобы не удариться головой, Варя пошла по дощатому настилу. Его сделал отец, чтобы сушить лук, фасоль и кукурузу, рассыпав овощи на доски. Ощупью Варя нашла дымоход, примостила за ним один мешок, принесла второй, с картофелем, еще один с картофелем, с лущеной кукурузой. Сверху прикрыла кожухом. Она уже хотела спускаться, как вдруг вспомнила о тайнике, который сделала мать. Варя добралась до окошка в торце дома, присела на корточки, нащупала доски. Первая, вторая, третья… Есть! Двенадцатая была на месте. Варя ее проверила – доска держалась крепко. Улыбнувшись своей тайне, она спустилась по лестнице.

– Дверь закрыла? – спросил отец.

– Да, – кивнула она.

Варя подумала, что нужно рассказать отцу о тайнике, но что-то ее остановило. Скорее всего, отец о нем знал, но нужно ли ворошить прошлое и делать больно?

А ночью пошел снег. Большие лапчатые лоскуты сыпались с неба на землю, будто сама зима смилостивилась над людьми, разорвала небесную подушку, маскируя снегом человеческие следы.

Глава 57

Не смогли Черножуковы сохранить все овощи. В коровнике все же нашли тайник, вытащили свеклу, корзинами вынесли из сарая, забросили на сани. Находили то там несколько картофелин, то в другом месте – все забирали. Даже узелок с мукой не оставили, как слезно Варя ни просила. Опустел погреб, будто там ничего и не было. Но настоящим горем стало изъятие свиньи. Варя уже не плакала, лишь с грустью наблюдала, как опустошаются сараи, погреб, кладовые. Активисты не побрезговали даже курами, которых оставалось в хозяйстве несколько штук. Утешало только то, что не нашли тайников в могиле и около нее. Побывали ли «красные буксиры» на чердаке сельсовета, Варя не знала. Еще хуже дела были у Марички. Навзрыд плача, подруга рассказала, что у них изъяли весь скот за неуплату налогов в полном объеме.

– Корову, – безутешно плакала Маричка, – последнюю нашу надежду забрали! Что теперь делать? Как жить? – сокрушалась она.

Варя не знала, чем утешить подругу, лишь пообещала по возможности давать молоко для маленькой Сонечки. Сказала Маричка и то, что сам Михаил выводил корову со двора на веревке.

– Он издевался над нами, – сказала Маричка, – обозвал подкулачниками кулака Черножукова.

Варя приложила палец к губам, показала глазами в сторону отца – молчи, мол, – но было поздно. Руки Павла Серафимовича сжались в кулаки так, что побелели суставы. Он нахмурил брови и скривился, будто его ударили больно-больно. Так и окаменел за столом: бледный, хмурый, погруженный в себя.

– Папа, я пойду провожу Маричку, – нашлась Варя, так как подруга перестала плакать, лишь растерянно моргала.

Отец слегка вздрогнул всем телом, будто проснулся.

– Иди, Варя, – хрипло сказал он, не поднимая глаз. – Можешь дольше побыть у соседей. Я сегодня собирался сходить с детьми к Оле, вернусь – уложу их спать. Иди, не волнуйся. Все будет хорошо.

– Может, и я с вами пойду? – спросила она, опасаясь оставлять отца в одиночестве в таком состоянии.

– Я же не один остаюсь, – будто прочитав ее мысли, ответил отец. – Разве твои шалуны позволят мне грустить? – сказал он, и лицо его осветила едва заметная улыбка.