Раскрепощение

Я заговорил с арматурщиком — потным, жарким, веселым кавказцем. Он сказал: «Хорошо зарабатываю. Куплю «Москвича», уеду в Ереван».

Я подошел к молоденькой крановщице — крепкой, ладной девушке в синем тренировочном костюме. Она сказала: «Я тут недавно, год. После десятого. В институт?.. Не знаю, может быть, поступлю в медицинский. Но это потом — а пока мне здесь нравится».

— Что?

— Да все!..

На людном пятачке — свежий номер заводского «Прожектора». Возле него мимоходом задерживаются, пересмеиваясь, подталкивая друг друга.

«Бригадир Т. совершил в мае прогул. Вот во что ему этот прогул обошелся:

Пропил совесть.

Снят с бригадиров.

За два дня прогула по 6 руб. 40 коп.— 12 руб. 80 коп.

Плюс 25 процентов премии за май — 32 руб. 60 коп.

Плюс 10 процентов коэффициента — 4 руб. 94 коп».

Всего лишился за май — 49 руб. 94 коп.»

Это — подпись под уничтожающей и, кстати, мастерски нарисованной карикатурой: «Душегуб семьи».

И тут же — крупно, красными, в ладонь, буквами;

«Руководство комбината поздравляет и крепко жмет

руки товарищам из арматурного цеха — Федоровой Нине и Молчановой Вере, выполняющим ежедневно задание на 200 процентов.

Вы — настоящие маяки!

У вас — золотые руки!»

2

С Александром Трепачуком я познакомился нечаянно, так сказать — попутно.

В тот день у меня была намечена встреча с заводским изобретателем Юрой Фадькиным, и вот, во время обеденного перерыва, мы сидели в беседке перед мехцехом и «наводили мосты» для первого знакомства. Тезка мой, отлично сложенный, яснолицый, голубоглазый парень, отвечал коротко, четко, предварительно как бы обдумывая каждое слово, а иной раз и усмехаясь про себя — такого скоро не разговоришь. И вдруг, во время нашей напряженной и не очень чтобы клеящейся беседы, к нам подошел, выйдя из цеха несколько наигранно-развинченной походкой, долговязый юнец и присел, точнее — развалился рядом, вытянув длинные ноги и опершись лопатками о край обнесенного скамьями стола.

Он послушал-послушал нас, а потом, пыхнув сигаретой, задиристо сказал: — В гробу я видел этот завод! — И загнул.

Я спросил:

— Почему?

— А так! — ответил он зло и беспечно.— Уеду! Надоело все! — И снова загнул. После этого он заговорил о каком-то руднике за Братском, откуда недавно вернулся его знакомый: там и деньги, якобы, лопатой гребут, и условия жизни такие, что долго выдержать невозможно. Я так и не понял, что его привлекает — заработки или вот эти самые невозможные условия, да и разбираться, переключаться на эту тему сейчас мне не хотелось: текучесть на Магнитке большая, уезжают, и бог с ними, меня интересовали не бегуны, а «костяк». Не понравилась мне и бесцеремонность парня, я попросил Фадькина провести меня в цех. Когда мы отошли, Фадькин сказал:

— А вы зря... Вам интересно бы с ним поговорить. Саша Трепачук — очень хороший токарь...— Он что-то еще хотел добавить, но, видимо, более весомых слов не нашел. А тоном это было сказано и серьезным, и укоризненным — я даже почувствовал обиду за товарища, с которым, как оказалось, Фадькин работает в одном цехе.

В тот же день я разыскал Трепачука и пригласил его к себе в гостиницу. Он этого не ждал, смутился — должно быть, за давешний свой тон,— а, главное, удивился. И обещал прийти. Дальше удивляться была моя очередь.

Трепачук пришел вечером, точно в семь, как мы и договорились. Он был не то чтобы просто аккуратно, нарядно одет — вылощен, начиная от блистающих глянцем носков туфель и кончая элегантной черной бабочкой на свежайшем нейлоне. А узенькие бачки, косой, тщательно расчесанный пробор и очки в четырехугольной оправе придавали ему хорошо известный по кинофильмам вид современного эдакого физика-лирика, который с одинаковой уверенностью говорит о чем-нибудь синхрофазотроном и цитирует Андрея Вознесенского...

Мы говорили долго, о разном, то возражая, споря, то соглашаясь друг с другом, говорили, так сказать, на равных, без обиняков, и великолепно обошлись без бутылки вина, которую, по долгу гостеприимства, я хотел, да так и не успел приготовить к Сашиному приходу.