Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг.

2 октября. Явились из Министерства просвещения и убеждали принять участие в конкурсной комиссии по учебнику советской литературы для 10-го класса. Перед этим доставили мне четыре макета вариантов этого труда. Они страдают тем же пороком, что и макеты «Истории советской литературы» — прежде всего — слишком малой историчностью. Взяты пять-шесть имен писателей, составляющих как бы устои всего развития почти 40-летней истории. Им посвящены обширные разборы, в которых произведения избираются только по признаку воспитательной ценности. Устранена литературная борьба, столкновения и противоречия. Движение идет в безвоздушном пространстве, от победы одного «классика» к победе другого. Каждый «классик» оценивается в превосходной степени. Поэтому тональность глав о Горьком мало отличима от глав об Островском (Николае). Шолохов похож на Ал. Толстого. Кроме этих глав, во всех вариантах дано кратчайшее обозрение многих десятков имен писателей и сотен имен героев, запомнить которые ученик не может, так как перечисление их беспредметно. Словом, историко-литературный учебник беспомощен, методически не продуман. Заниматься спорами о вариантах не имеет смысла: они мало различимы.

Мне совершенно очевидно, что делать в конкурсной комиссии нечего, а приглашают меня, дабы присутствием в ней писателя создать видимость авторитетности всего предприятия. Отказ мой принят был с сокрушением, но было ясно, что сокрушаются о нарушении удобного для министерства плана и только.

6 ноября. С Ниной в школе на празднике Октября. Хорошие дети, — я вспоминал свою начальную школу (уже 55 лет, как пошел с букварем на Сергиезскую улицу) и сравнивал убожество наших сарпиночек с нынешним внешним обликом детей, их лица, взгляды... ну, и — разумеется — их стишки и песни, — как далеко ушла нынешняя деревня от города моего детства!.. Но все еще бедна школа помещением, благоустройством, оборудованием... Ну, а вековая наша, пока воистину неизбывная беда и вина: деревенские дороги... по которым все же и сейчас ребятишки шлепают по 3—4 километра в один конец... Я прошел куда меньше в оба конца, и дождей еще почти не было, а костюм пришлось немедленно менять.

После Чехии, Германии на меня наши проселочки действуют как шок. Доколе наши внуки-правнуки будут месить ногами эту кулагу?

22 ноября. Три дня не привозили газет, а сегодня поздно вечером привезли, и — сразу три смерти: Алексей Алексеевич Игнатьев, Абрам Эфрос, художник Бродаты.

Жалко, что все собирался навестить Игнатьева, да так и не собрался. Фигура эта примечательна и благодарна для мемуариста, — один из «столпов» русского патриотизма, весьма честный человек прошлого, понявший народность нового хода нашей истории и с легким сердцем махнувший рукой на былые узы своей семьи, своего общества. Он очень гордился приобретением нового своего положения «писателя», впрочем, уважал и чин генерал-лейтенанта Советской Армии, так что даже на своих почтовых бланках отпечатал: «писатель генерал-лейтенант»... Мое близкое знакомство с ним шло от Ал. Толстого, с которым он дружил. Помню, как, подойдя к гробу Алеши, Игнатьев опустился на колени и долго стоял с опущенной головой. Никто другой в наше время не сделал бы такого жеста, — тут сказались сразу две традиции — военная со светской, но вспомнить их побудили Игнатьева и дружба с Толстым, и настоящее коленопреклонение перед его талантом. В быту Игнатьев, как и Алеша, был красочным героем фламандской кисти — весь в ощущении радостей плоти.

23 ноября. Хотя много сочинено, но я, собственно, не знаю до сих пор, что будет случаться с героями а каждом предполагаемом эпизоде. Все они поступают довольно неожиданно. Складывают свои характеры, и что ни лицо — все свой норов. Даже маленькие лица и те норовят как-нибудь повернуться на свой манер. О больших и говорить нечего — они все наперекор. Илья — герой явный, но пока что-то робковат и наивен — бог его знает, что еще с ним случится: как бы не заробел и в Туле...

28 ноября. Старался писать. Но больше поправлял. Внезапно врывается Шкловский. Как обычно — ракетой! О Льве Толстом, о Литературном институте, о предложении, сделанном ему кинематографистами: написать сценарий по «Войне и миру» (к его чести — он отказался, несмотря на свою бедность и на соблазн получить полмиллиона за три серии картины: «прикинул, понял, что эта перекройка недостижима, и ответил, что настолько уважаю Толстого и уважаю кино, что вынужден отступить»...). Потом — о Довженке, о Каверине и пр., и т. д. <...> еще немного о Толстом, о своей работе над книгой о нем, о себе, о себе — и ракета исчезает, нисколько не притухнув.

30 ноября. Кончил сегодня, наконец, обе главки о встрече Матвея с отцом. Очень долго, недели три, не удавались, сейчас как будто получились. Мучит по-прежнему неуверенность — можно ли так подробно отступать, как в истории жизни Ильи. Во что выльется вся книга, если на 1-ю главу (часть? книгу? — как еще можно обозначить эти композиционно целые куски? — тоже не могу найти и решить, вот уж какой год!) потребуется не меньше 2-х листов?.. <...>