Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

И приятно было думать, что сейчас они окажутся во влажной прохладе рощицы. Влахернский, по ему одному ведомому ранжиру соответствий и этикетов, ничему и никому внешнему логически не соответствовавшему, молча, с достоинством, с каким-то ящичком в руках, сохраняя сосредоточенное выражение на лице, прошествовал через весь двор к просторной и идеально чистой монастырской общественной уборной. И минут через семь прошествовал обратно, сияющий – в буквальном смысле слова – от резко прибавившегося количества плоскостей, на которых играть солнцу: сбрив подчистую бородку, и теперь неловко, застенчиво, явно не вполне веря ощущениям собственных пальцев, пугливо разгуливал по только что вновь открытой суше лица большим и средним правой руки; а шуйцей, отчего-то воровато, припрятывая в карман широких советских коричневых поношенных брюк коробочку со станком и кисточкой.

– Ну, запевайте! – любезно предложил Констанциуш, едва они все вместе вышли за монастырскую ограду, на лысую брусчатку кальварской площади.

– Чего запевать-то? – вылупилась на него Лаугард (парад понявшая по-своему и красовавшаяся фасонной алой рубахой и невообразимо густо накрасившая ресницы).

– Как чего? Гимны! – с ясной улыбкой пояснил Констанциуш.

Воздвиженский резко натянул верхнюю губу, раздул щеки, сделал совиное лицо и отвернулся, честно изо всех сил стараясь не гоготнуть – и только выдавал как в горшке перемешиваемое – «бу-бу-бу»: явно при слове «гимны» некстати вспомнив об отечестве.

Констанциуш всё никак не мог допетрить природу заминки друзей, а допетрив – изумился сверх всякой меры:

– А как же вы молитесь, когда вместе куда-то идете? – изумление до того захватило все его существо, что на секунду загримировало его под актера, на пару десятилетий более зрелого: чрез весь его ровный, детский, большой, скорей красновато-желтый, чем загорелый, лоб натянулись вздернутые, перекрученные, как будто из органического пластика вылепленные морщинки.

– Как-как? Каждый про себя… каждый как хочет… – замялась Лаугард, как-то не догадываясь сказать попросту, что никаких гимнов не знают, а затем вздернула недоумевающе плечами, как будто ей предлагали что-то неприличное. – В церкви священники поют, ну хор там еще, а мы – нет. Тем более на улице…

– Нет, ну как же так?! – искренне недоумевал Констанциуш. – Давайте вы какой-нибудь гимн вспомните, который вы все знаете – запевайте и пойдем!

Влахернский, развесив губы, накренившись вбок ото всех, безучастно ковырял дорожку и без того уже как будто цементной пылью запорошенным мыском правого ботинка, в двух местах уже расцарапанного чем-то белым, и тщательно прочищал зазоры между брусчаткой, но общий его вид был такой, как будто его ведут на казнь.

Зная друзей, и успев уже изучить веселую, расторопную, стены пробивающую настырность Констанциуша, а также памятуя заодно еще свою собственную, гнетущую, депрессивную реакцию сенсоров на любую массовую принудиловку, Елена внятно почувствовала, что лучше уж из засады дать дёру пока засада только в проекте, – чем когда в нее уже попал:

– Прости, Констанциуш! У меня вдруг страшно разболелась голова. Вернусь-ка я… – и, не дожидаясь комментариев, с воздушными поцелуями, посылаемыми уже от ворот, улизнула обратно в монастырь.

Воздвиженский, единственный из всех, кто моментально просек ее маневр, рванулся было за ней с телячьими глазами, но едва сделав два шага, оглянулся на готового уже было чуть не расплакаться Констанциуша, понял всю непристойность подобного двойного удара – и вернулся ко всем.