Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Когда Елена, приехав к нему через неделю после возвращения из Мюнхена (что тоже казалось ей, почему-то, действием крайне ответственным – хотя и по совершенно другим, внутренне крайне четко видным, духовным причинам: как переход духовной границы – было-че перейденной ею, гуляючи, в чужом направлении – обратно теперь, к себе, – как духовное возвращение), на его расспросы, каково ей было за границей, ответила, что «скорее плохо, скорее тяжело» – как изматывающая, ранящая вылазка во внешний мир – но не из-за причин внешних, а из-за внутренних, из-за собственных ее внутренних, вскрывшихся вдруг от внешнего напора, проблем – Темплеров издал слабо членораздельный, но внятно-довольный, мурчащий звук.

А уж после ее давящегося, стеснительного (как всегда – говорила с ним – как с каким-то инопланетным существом – какими-то полузвуками – полусловами – полунамеками, которые он едва ли разгадывал), рассказа о странной зависимости между «приземлением» на землю, вылазкой во внешний мир – и земной музыкой – квази-музыкой, словно составляющей заколдованную, кодирующую силу секулярного, земного притяжения – Темплеров и вовсе возликовал:

– Да что вы, Лена, помилуйте, разве ж можно… Конечно! Музыка крайне опасна… Нужно держаться как можно дальше! – настаивал Темплеров – загадочно замолкал, и вновь, сидя за столом, с осоловелыми яростными глазами, раскачивался, как гигантский метроном – с какой-то внятной хасидской амплитудой, и выглядел сейчас весь как самая́ музыка – неслышимая, но зримая, в ее ужасающей чистоте.

– Ну, мне самой всегда казалось, что всё, написанное после фуг Баха – это уже в большей или меньшей степени – разложение музыки, распад музыки, – робко согласилась Елена, боясь смотреть в его яростные глаза – и все-таки, как загипнотизированная, не имея возможности оторвать взгляда от его изможденного, но поражающего внутренней мощью силуэта за дальним краем стола.

– Да нет – любая музыка опасна, – нервно сглатывал Темплеров и сокращал амплитуды внутреннего раскачивания – с таким не подлежащим сомнению, кристальным, математическим, выражением глаз, – словно, спроси его она – тут же мог бы крайне точно сосчитать, насколько конкретно опасна каждая музыка.

И Елена, в чувствах и в мыслях перепрыгивая через внутренние заборы непонимания между ними и через заборы этих коэффициентов смысловых инопланетных погрешностей (точно зная, на что отвечает Темплеров – точно зная зазор между своей недоговоренностью – и его несовпадением реплик – и точно зная ту абсолютную делянку встречи, где правда его слов все равно сияет неприкрыто и бесспорно), с внутренним ужасом пыталась себе представить, как (вот если бы вообразить немыслимое – что поделилась бы с ним мучающей ее правдой о появлении в жизни Воздвиженского – которого никаким образом возвратить обратно в небытие не удавалось – как не удавалось и сделать небывшими внутренние разрушительно ощущавшиеся результаты греха – никаким образом не удавалось открутить всю эту краткую мюнхенскую киноленту обратно и объявить не бывшей) объясняла бы Темплерову, математическому гению, невозможность присутствия в ее жизни всяких мехматов или физтехов Воздвиженского: «Темплеров бы изумился – выложи я ему вот сейчас всё так прямо, как думаю и чувствую – и не понял бы, о чем я… Единственный довод, который, его, лагерника, наверное бы убедил – это, пожалуй, диссидентская присказка, о том, что некоторые – вот как он сам – «хорошо сидели» – а некоторые – «плохо сидели». Вот так же, наверное, и можно было бы Темплерову попытаться объяснить, что есть «хороший» мехмат и физтех – а есть плохой мехмат», – судорожно и грустно шутила внутренне Елена, – наяву, за гранями этих внутренних с ним диалогов, опять не зная что Темплерову сказать – и чувствуя себя, как будто сидит рядом с гигантской гениальной вычислительной машиной – в которую не знает как правильно заложить гигантской же сложности вопрос – на который, несомненно, тут же выдан бы ей был лапидарный ответ.

Встретиться с Воздвиженским оказалось гораздо легче, чем она предполагала.

Он позвонил ей следующим утром, после ее похода к Темплерову, в восемь часов, и, чуть занудно-гугняще звучащим по телефону голосом, осведомился:

– Это ты? Я из автомата звоню, возле твоего дома. Вот, звоню проверить, правильно ли я твой телефон запомнил… – голос казался уже странным, абстрагированным, скоэффицированным, разложенным на дроби и вынесенным за скобки после ее внутренней работы над ошибками символом, из какой-то позавчерашней уже жизни. – Можешь из дома сейчас выйти? Вместе в школу поедем.

Через минут двадцать – ну совсем с небольшим – она была на улице. И Воздвиженский впервые в жизни торжественно опаздывал в школу.