Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

– Знаете, есть такая убийственная ответственность, когда меняешь чужую жизнь… – с трудом, как огромные камни, ворочая речь, опробовала она собственный голос на собственном роднейшем языке. – Вернее, когда чувствуешь, что чью-то жизнь напрочь, навсегда меняешь, и что надо бы остановиться и решить, нужно ли, а остановиться уже не можешь, потому что внутри тебя уже завелся какой-то будильник. Вернее, когда тебя несет, и чувствуешь полнейшую безответственность в тот момент, когда кого-то будишь, и не можешь решить, стоит ли будить, потому что решать уже что-то бессмысленно – потому что я уже, уже, по сути, его разбудила, уже его жизнь изменила… – чувствуя невообразимый бред всех словоформ, из собственных уст вылетающих (вместо всего того складно чувствуемого, что она собиралась сказать, что так ясно видела внутри), и в ужасе, как бы даже со слегка отстраненным стыдом созерцая, как связи между словами безостановочно и неотвратимо, как будто помимо нее, заплетаются в непроходимые лианы, и буквально сшибают ее с ног, но, одновременно, чувствуя, что останавливаться – еще хуже, – она на последнем глотке храбрости из походной фляги продолжала пробиваться вперед – и забредала во все более и более непролазные джунгли. – Вернее… – она собрала уж всю волю и сделала еще один – как ей казалось – рывок к ясности: – Вернее, когда чувствуешь только необоримый восторг, потому что воск под руками еще теплый – и именно ты не даешь ему застыть в органичной для него форме, в формовке, куда его рассчитывали по дешевке слить. И поджигаешь фитиль. И ждешь, произойдет ли взрыв… – тут на одну обманчивую секунду ей показалось, что вот оно: что наконец-то она разрубила запутанные лианы, и теперь мощным шагом движется к выходу из джунглей, а там уже и ручей, и выход на просеку, а там уж рукой подать до выражения мысли, ее мучавшей. – А дальше… А дальше уже все зависит не от тебя… – мираж легкости вмиг улетучился, и вновь она уже беспомощно наблюдала, как вокруг ее, казалось бы, предельно ясной мысли оплетаются тропические хомуты сорняков слов, опять поняла, что столь же далека от прямого наименования того, в чем хотела исповедоваться, как и в первую секунду, когда только заскрипела в исповедальне обшарпанным стулом. И жалко, истошно, все еще мня, что может что-то пояснить исповеднику, поспешно добавила: – И ты… в смысле я… уже ничем не можешь помочь, и задыхаешься от ответственности. Ответственности, которая уже никому не нужна. Потому что я давно уже перевела стрелки. А ехать с ним дальше отказалась. Спрыгнула с поезда.

– Не разумем, сестра! – крякнул ксёндз. – Говори конкретнее.

– Ну хорошо, знаете ли вы такое название Мифи? Или физтех? – посыпала она зачем-то на несчастного ксёндза дурацкую, никому не нужную аббревиатуру. – Не помню уже… Или мехмат? Такое слово вам знакомо?

– Не вем. Как ты сказала?

– Не важно, я и сама их путаю. Короче, знаете, есть такое русское сленговое слово «ботаник», «ботан»?

– Не вем.

По какой-то жуткой стилистической закономерности, которую, казалось, как-то органично предопределяло само содержание произносимого, она все продолжала и продолжала зачем-то объяснять тончайшие детали:

– Ну, хорошо, знаете, есть такая русская шутка про то, из-за чего физики переквалифицируются в лирики? Ну типа бросают надежный институт и светлое мещанское прошлое и будущее и ясную карьеру, и идут в литературный, в раздолбаи, в поэты, в нищие, или куда-то там еще… Понимаете?

– Не разумем.

– Ну хорошо, есть мальчик, с которым я поступила не то чтобы очень хорошо.

– Разумем.

– Но уверена, что так ему лучше.

– Не разумем.

– Ну… просто перевернула всю его жизнь. Но так, по крайней мере, у него теперь есть шанс. Короче… Взяла на себя непереносимую ответственность. А дальше вдруг началась взрослая жизнь. И отвечать за него я уже не могу… Да и никогда не могла, и вообще не имела на это никакого права. Он здесь сейчас, с нами, в монастыре, и я чувствую, что мучаю его все время. И что делать, чтобы ему помочь, чтобы это как-то исправить, я не знаю.

Священник по-русски, с вопросительной интонацией, тяжеловесно произнес старинное, выспреннее, отглагольное, очень сложносоставное существительное.

Елена отрицательно замотала головой – и тут же подумала: разглядел ли он жест через решетку-то? И вообще – насколько этот жест оправдан? «По жизни».

Священник облегченно вздохнул:

– Читай «Богородицу»!

Потом аккуратно, как будто подстраховывая дрожащей старческой интонацией каждую фразу, произнес:

– Сестра моя. Сейчас просто молча молись за него и кайся. И я помолюсь с тобой. Я могу дать тебе разрешительную молитву. Я верую, что это будет иметь точно такую же силу, несмотря на то, что ты крещена в православной церкви. Но твой священник в России может быть этим очень недоволен – потому что я католик.