Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Старый Кинг-Конг грустно сидел на полу с противоположной стороны в углу вольера, депрессивно выковыривал из черного кожаного носа пластилин, и горько, презрительно, безнадежно, душераздирающе вздыхал, глядя на людей за стеклом.

– На физрука похож, правда? На нашего Виталия Даниловича! Только дубинки ему еще не хватает, с которой он за мальчишками на уроках гоняется и по задницам лупит, – заметил подскочивший Дьюрька, встав на колени и фотографируя через стекло мощного гривастого волосатого старика с налезающими на глаза кустистыми черными бровями с проседью, и грозными вывернутыми ноздрями; а потом присел рядом с ним (будучи разделенным лишь стеклом) на пол, пытаясь завести дружбу со школьным физруком хотя бы здесь, когда тот заперт в вольере.

Испугавшись, что Воздвиженский сейчас тоже как-нибудь гоготнет, или хоть микроскопической ужимкой примкнет к всеобщему животному веселью наблюдателей – и тогда она никогда в жизни больше не сможет на него даже взглянуть без отвращения, – Елена крепко схватила его сливочную ладонь и, не оглядываясь, вывела за собой из срама обезьянника на улицу.

Внезапно вышли к людскому тарзаньему аттракциону: чтобы перейти к заманчивой детской фракции зоопарка, где в свободном выгуле предлагалось кормить и тискать зверей – надо было пробалансировать по дивному, шаткому, казалось – бесконечному, пятидесятиметровому, веревочному навесному мостку над водной пропастью.

– Неее… Я лучше по суху пойду, – благоразумно свернул осторожный Дьюрька и деловым быстрым шагом отправился в долгий нудный обход, вместе с бежавшей за ним, как маленький конопатый пятачок за винни-пухом, Фросей Жмых, и мягко, робко вышагивавшим позади Ксавой.

Аня, хоть и без всякого удовольствия, но все-таки, судорожно цепляясь за узловатые бечевочные поручни, по узкому трапу через пропасть перебежала – одновременно, не оборачиваясь, угрожающе фрякая напряженной согнутой спиной:

– Подруга, только не смей раскачивать! Я тебя знаю, падла.

Выпустив руку Воздвиженского, Елена пошла по мосту вперед.

И вдруг затормозив на полпути, на самой середине, резко развернулась и заставила его играть с собой, раскачивать мостик с двух сторон, когда стояли они метрах в трех друг от друга – так что все позвонки деревянного настила ходили ходуном. И замечательно ухало в солнечном сплетении – казалось, что бечевочные поручни сейчас перевернутся и высыпят их обоих за борт. И сказочно, несказанно, до жути наслаждалась она тем, что Воздвиженский абсолютно потерял свой обычный контроль над собой и над гугнивой жизнью: вот он, висит в воздухе лицом к ней – и даже уже не сопротивляется, только придерживается обеими руками за узловатые бечевки, – и опять она со странной ясностью и яростью подумала: «Моя месть миру. Я никому его не отдам. Он будет таким, как я хочу».

Деревня детского зоопарка предлагала пасти и кормить коз и крошечных барашков, гонять гусей или летать на них, по желанию, если удастся.

Дьюрька, обожавший мелких домашних зверьков, уже давно был на месте, обжил игровую площадку, освоился со всеми примочками – и вбрасывал требовавшиеся пфенниги в установленные на стенах магические аппараты: добывал из них комбикорм для уже весьма заинтригованно бекаюших вокруг него маленьких козляток – и, не дожидаясь пока Дьюрька неуклюже соберет для них гостинцы в пластиковый стаканчик, – едва заслышав характерный отрыгивающий звук, как только из желобка начинали выпадать вонючие прессованные батончики, козлятки вставали на задние ноги и, делая деми-плие, прилаживаясь под высоту аппарата, всовывали туда бодучие мордочки прежде Дьюрьки и, блея, на лету выжирали выпадавшие из автомата лакомства.

Фрося Жмых, поджав под себя на скамейке ноги, сдружилась с седыми гусями, ненасильственно состарившимися в этом райском уголке зоопарка до пенсионного возраста, и теперь разгуливавшими во всей красе элегантных неотрубленных шей и умных человечьих глаз с оранжевой подводкой.

– Надо же! Я никогда не видела старых гусей… И седых коз! – изрекла Жмых, искоса стреляя глазами в раскрасневшегося после игры на мосту, красивого Воздвиженского, – и вдруг задразнила всех вокруг, кого ни попадя, громким, протяжно-гусиным, из какой-то летней деревенской жизни почерпнутым: – Тя-га-тя-га-тя-га!

Аня присела на противоположную лавочку и, с тихим восторгом, оглядывая окружающую идиллию, жевала принесенный из дома бутерброд с сыром, окруженная с аппетитом подмигивавшими ей шелудивыми козами – боялась до них дотрагиваться, но время от времени все-таки жертвовала корочки сыра, которые те с доверчивым меканьем слизывали с травы и смачно отплевывались, сияя желтой нечищеной кривозубой стоматологией.

В метро, на обратном пути, Дьюрька с удовольствием обнаружил подтверждение их с Еленой теории, о том, что в поездах ножами режут только уродливые, клееночные сидения. Убогий, по сравнению с плюшевым Эс-Бааном, темный допотопный вагон У-Баана, с горбатыми синюшными сидениями, не такой, конечно, депрессивный, как совковое метро, но все же, – был весь вспорот и покоцан.