Расписание тревог

С того дня Жиздрин стал аккуратно ходить на работы. Стоило где-либо завестись маломальскому конфликту, Жиздрин был тут как тут. Доставал замусоленный блокнот и огрызком карандаша что-то помечал. Вечером, сидя при свете семилинейной лампы, сортировал записи: это на предколхоза, это на учетчиков, это на бригадиров. А в воскресенье, надев чистую рубаху и побрившись, садился за колченогий скобленый стол, обкладывался бумагами и принимался строчить. Как-то запоздно возвращаясь от сына, Прокофий Кокорев заглянул в жиздринское окно. Митрий сидел за столом и, сколько старик ни смотрел, за все время не поднял головы. Только на спине ходили ходуном лопатки. Назавтра Прокофий рассказывал:

— Этот Митька-то. Все пишет и пишет. Уж такой писарь, что и ну.

Многие усмехались, плевать им было на Жиздрина. Но когда осенью в колхоз нагрянули с проверкой из многих районных и областных учреждений, когда начались бесконечные ревизии и обследования, когда круглый день в сельсовете опрашивали, уточняли, фиксировали что-то молчаливые ревизоры, односельчане Жиздрина забеспокоились, запереживали, иные заподумывали даже уехать из деревни.

Степан Кокорев как депутат сельсовета пытался поговорить с комиссией, но ничего не добился. Напротив, к нему отнеслись с подозрением и отстранили от участия в разбирательстве. Комиссия дотошно изучала положение дел в колхозе, и поскольку колхоз был как колхоз, то есть не хуже и не лучше других в районе, то, несомненно, выявились многочисленные мелкие нарушения и устава, и финансовой дисциплины, и кодекса законов о труде. Выплыло наружу также, что председатель утаил в прошедшем году по центнеру с гектара, сдал на мясопоставки племенных свиней, овощи с огорода реализовал не по государственным каналам, а по спекулятивным ценам в частные руки. Было отмечено антисанитарное состояние скотного двора, обнаружена пожарная опасность на птичнике, где печь вовсе развалилась и птичник отопляли по-черному.

Акт проверки, составленный рейдовой бригадой, занял около двадцати страниц. Председатель комиссии Харламов, фиксируя замеченные недостатки, не желал выслушивать никаких объяснений. Успевший покрестьянствовать в свое время, Харламов сам отлично понимал, что если бы председатель колхоза не приберег зерно, то остался бы без фуража, и тогда ему пришлось бы сдать на мясо не только племенных свиней, которые в хозяйстве не прижились, но и племенных коров. Также и овощи, сбытые непосредственно в чайные и отдельным лицам, принесли кое-какой доход, но были бы в убыток, сдай их председатель по закупочным ценам. Что же касается колхозных построек, то надо было радоваться и таким, потому что у соседей было того хуже.

Жиздрин в эти дни еще больше усох, пить бросил или пил, но помалу, пьяным его никто не видел. Он расхаживал по деревне степенной походочкой, колючими, всевидящими глазами посматривал на односельчан. Его старались избегать. Если кому случалось столкнуться с ним носом к носу, то этот человек либо делал вид, что не замечает Жиздрина, и быстро проходил прочь, либо заискивающе улыбался, сымал шапку. Жиздрин лишь вздергивал бровь, руки никому не подавал.

Жиздрина возненавидели, но никто открыто не осмеливался выказывать свое отношение. Почтальонка, раньше его не замечавшая, стала кланяться в пояс. С почтительной робостью она наблюдала, как Жиздрин небрежно распечатывает конверты со штампами наркоматов, обкома и исполкома.

Осенью Жиздрина вызвали на совещание рабселькоров. В этом ему удружил Харламов, составлявший списки, Жиздрин потребовал лошадь до станции, и новый председатель без звука выписал распоряжение, хотя началась уборочная и каждая гужевая единица была золотая. Вернулся Жиздрин еще более важным, с кожаной папкой, на которой сияло серебряное тиснение: «Участнику VII областного слета рабочих и крестьянских корреспондентов». Жиздрин не расставался с нею нигде, даже на работе.

Впрочем, работал он кое-как, бригадиры избегали посылать его куда-нибудь, тем не менее председатель, опасаясь неприятностей, выписывал ему трудодни. Жиздрин воспринимал это как должное, но на всякий случай помечал в блокноте, которого числа и сколько ему незаконно начислили.

Когда началась война, Жиздрина мобилизовали в трудармию. Деревня впервые вздохнула свободно. Но через четыре года вернулся он здоров и невредим, с медалью за участие в Великой Отечественной войне. Овдовевшие бабы, собираясь у Дорофеи, скорбели сердцем: «Добрых людей убивают, а таких иродов никакая холера не берет». Дорофея кивала побелевшей головой — ее Степана тоже убило на фронте.

Встретившись с племянником, она приняла его по-родственному, угостила бражкой.

— Сдала, тетка, сдала, — неодобрительно сказал Жиздрин, пригубив стаканчик.

— Да ведь и ты, батюшко, уже не паренек, — улыбнулась Дорофея его неуклюжей нежности. — Ну, теперь уж поди не станешь воды мутить? Устарел?

Жиздрин подозрительно нахохлился:

— То есть как?

— Да я об донесениях твоих начальству.

— Дело мое.

— Гляди, Митрий, однова и тебя пропишут.

— Из сахару бражка-то? — неожиданно спросил он.