Расплата

Ранним утром Данута и Якоб прибыли во Львов, на такси добрались до гостиницы. Разглядывают красивое семиэтажное здание, фонтан, кинотеатр, уходящие вдаль многоэтажные дома, аллею стройных тополей.

— Не было этой улицы, этих прекрасных домов, был плац спекулянтов, — вспоминаются Якобу Яновский лагерь, бригада по уборке городских улиц и он сам — подметальщик. — Здесь хозяйничали гестаповцы и полицаи, промышляли спекулянты и воры, нищета торговала нищетой. Тащилась по рынку женщина с изможденным лицом и большим чайником, продавая эрзац-кофе. Десятилетняя девочка в болтающемся на худеньком тельце рванье упрашивала купить для ребенка леденцы-петушки. Тут и там возникала размалеванная особа в шляпе с птичьими перьями и муфтой невероятных размеров, напевая веселую песенку: «Водка греет и морозит, одна радость, одна польза!» Но радости не было, были горе и страх перед новой, еще большей бедой. И беда приходила: начиналась облава, рынок охватывали смятение и паника. Задержанных грабили, угоняли в лагеря и в Германию. А здесь, — указывает Якоб на кинотеатр, — находилось варьете, на большой круглой будке висели афиши с полуголыми девицами. У этой афиши, после года лагерных мук, меня встретил Иван Лобищак. Тогда и мы…

— Помню, — шепчет сквозь слезы Данута. — Все помню. Устроились Данута и Якоб в гостинице и отправились на Высокий Замок — в парк их молодости. Снова встретились с каменным львом, верным стражем интимных свиданий, полюбовались перспективой прекрасного города. А потом потянуло на бывшую Жолкевскую, нынешнюю улицу Богдана Хмельницкого. Долго стоят у заветного дома, вспоминают счастье и муки, в мыслях — Иван Лобищак, их спаситель, погибший в бою. Улицы-воспоминания довели до красной кирпичной стены, окружавшей когда-то Яновский лагерь, где сотни тысяч человеческих жизней стали пеплом и озером крови. Идут вдоль стены, переживают страдания и муки, свои и тысяч погибших.

Затем отправились к Эдмунду Кону. Шесть лет не виделись, раньше чаще встречались. Четырежды на судебных процессах во Львове изобличали изменников-вахманов, рьяных помощников эсэсовских палачей. И на каждом процессе вместе с ними свидетельствовал инженер Эдмунд Кон. Встречи с Эдмундом — и радость, и грусть.

Данута и Якоб вышли с Гвардейской на Бой-Желенского, бывшую улицу Абрагамовичей — последний путь многих ученых, деятелей культуры, казненных фашистами на Вулецких холмах. Прошли несколько домов, поднялись на третий этаж, позвонили.

Распахнул Эдмунд дверь, застыл на пороге.

— Явился комендант лагерной гвардии, а помощник набрал в рот воды, — шутливо выговаривает Якоб.

Схватил Эдмунд Якоба в объятия, кричит во весь голос:

— Леся! Леся!

Обнялись, расцеловались, Якоб любуется Лесей:

— Не берет тебя время!

— Время! Когда-то в нем расцвела моя жизнь, теперь в нем цветет жизнь детей. Дочь — врач, имеет двух ребятишек, сын — инженер, в прошлом году отпраздновал свадьбу.

— На десять лет позже меня закончил строительный факультет. Успехи значительно лучше отцовских, — смеется Эдмунд.

Встречи неизменно возвращают к истокам их дружбы, рожденной в лагере смерти и победившей смерть. Сегодня Кону не до воспоминаний, спешит сообщить:

— Разыскан и арестован Мисюра!

— Какой Мисюра? — не поймет Якоб.

— Паук!

Паук! — Вспоминается Якобу отвратительный фашистский ублюдок и карантин — площадь, окруженная колючим забором, истоптанная многими тысячами идущих на смерть. Жажда мучила больше, чем голод. Как-то наткнулся на трухлявые доски, прикрывавшие неглубокую яму. На дне — смешанная с грязью вода. Лег на край ямы, кое-как дотянулся до воды, напился и заметил поблизости детскую ванночку. Вахманы иногда разрешали заносить в карантин горшки и другие предметы ухода за детьми. Подозвал какого-то парня, наполнили ванночку, понесли к лежащим поблизости узникам. Те повскакивали, окружили: каждому хочется пить.

— В очередь! — командует Якоб. — Всем хватит, еще принесем.

Забыли об опасности: перед глазами вода. Вдруг на головы посыпались удары плети и матерная брань, к ванночке подходит Мисюра:

— Это кто допустил безобразие? — выясняет без злости.

— Людям принесли пить! — объясняет Якоб.

— Где взял воду?

— Рядом, из ямы.

Какой-то узник не выдержал, наклонился к ванночке, зачерпнул пригоршней, стал с жадностью пить.

Приложил Мисюра к плечу винтовку и выстрелил. Бьется в агонии узник. Мисюра поставил ногу на ванночку, спрашивает у оцепеневшей толпы:

— Кто еще хочет пить? — переждал, переспрашивает: — Нет желающих?

Нагнувшись, перевернул ванночку. Огрел плетью Якоба, скомандовал:

— Веди к своему колодцу.

Мисюра осмотрел яму, принес лопату, приказал засыпать. Бросает Якоб землю в мутную воду, из глаз текут слезы.

— Теперь на том свете напьетесь! — обещает Мисюра.

И Данута вспоминает Мисюру. В тот памятный день шарфюрер Гайне пришел в женскую зону, выбрал самую истощенную женщину и коротко приказал:

— Танцуй шимми!

— Я не умею танцевать шимми! — испугалась женщина.

— Шимми не знаешь? — удивляется Гайне. — Так уж и быть, танцуй польку.

— Я совсем не умею танцевать, — трясется обтянутый кожей скелет.